Победа инженера Корсакова

— Честное слово, он прав! — воскликнул Песецкий после ухода Маркова. — В его рассуждениях есть что-то… — Он не договорил и только выразительно прищелкнул пальцами.

— Что-то, что-то! — передразнил Николай. — На машину не приболтишь «что-то».

Песецкий неопределенно улыбнулся и промолчал.

Семен Родин заглядывал к ним по нескольку раз в день, жаловался на свое одиночество, огорчался их неудачами и даже пробовал было подсесть к Анне Тимофеевне помочь ей в расчетах, но Николай прогнал его. Всеми своими помыслами Николай был устремлен к их прежней теме. Он не мог позволить Семену тратить время. Он мечтал об одном — поскорее расправиться с проклятым регулятором Харкера и вернуться к Семену. Чтобы не отвлекаться, он даже запретил Семену держать себя в курсе их общих дел.

Приятной неожиданностью для Николая и Анны Тимофеевны явилось досрочное окончание работы над механической частью прибора. Песецкий, в сопровождении Юры, торжественно пригласил их осмотреть множество мелких, незаметных на первый взгляд усовершенствований, внесенных им в американский образец.

— Мистеру Харкеру не снилось, что его колымага может превратиться в фешенебельный лимузин, — хвастливо заявил Юра, обожавший изысканные и редкие слова.

Николай, не желая обижать Песецкого, вместе с Анной Тимофеевной восторгался изящной отделкой механизма. На самом деле его радовало только то, что с механикой кончено и скоро он вернется к Семену.

Он работал безустали. Он, как бегун, набирал скорость перед финишем, готовясь к последнему рывку у ленточки.

Первые же испытания показали, что регулятор отказывал при резких изменениях скорости. Зайчик на матовом экране осциллографа судорожно метался вверх и вниз, и бесполезно было ждать, когда он успокоится. При тяжелых режимах схема обнаруживала какой-то органический порок. Арсентьев предложил проверить кинематику.

Песецкий клятвенно заверял всех в безупречном качестве своего изделия, но Николай заставил его разобрать и опробовать отдельно каждый узел.

Сам он с Анной Тимофеевной снова засел за проверку расчетов. Они оставались до позднего вечера, требуя друг от друга вывода каждой формулы, докапывались до родословной каждого коэфициента, подозревая в неточности машинистку, таблицы, даже арифмометр. Когда в глазах начинало рябить от цифр и знаков, Николай выходил в полутемный коридор, шагал взад и вперед, клял мистера Харкера и свою судьбу, операционное исчисление и наступающую ночь.

Анна Тимофеевна звонила домой и беспокойно допытывалась у детей: сыты ли они, все ли благополучно.

Поиски, однако, ни к чему не привели. Теряя всякую систему в работе, Николай начал метаться от одного предположения к другому. Самоуверенность Юры исчезла, он перестал балагурить, затих и издали опасливо обходил Люду, не упускавшую случая справиться у него о лимузине.

Однажды, истинно женским чутьем угадав, что Корсаков вот-вот готов опустить руки, Анна Тимофеевна рискнула:

— Николай Савельевич, в схеме чего-то недостает, — мягко сказала она. — Чтобы поднять кривую, надо ввести какой-то добавочный элемент — трансформатор, реле — или увеличить обороты, словом — что-то изменить.

Николай сам давно уже пришел к такому заключению, но прятал его от себя. Он ответил, что в схеме нигде не указано такое приспособление.

— Оно должно быть, — настаивала Анна Тимофеевна.

Тогда он не выдержал.

— Хорошо, мы его введем. А вы подумали, что в этом случае может измениться все! Одно потянется за другим, и все труды наши пойдут насмарку! Прикажете все начинать сызнова?

Анна Тимофеевна сжала виски ладонями.

— Это ужасно, — тихо сказала она, — я не привыкла так работать. Мы сами превратились в арифмометры, в какие-то шаблоны.

Николай осторожно положил ей руку на плечо.

— Вы знаете так же, как и я, что многие приборы мы выпускаем лучше, чем мистеры Харкеры. К несчастью, в этом случае мы пошли по харкеровским следам. Что ж, значит, нужно шагать до конца, и вдвое, втрое быстрее, будь он неладен.

Арсентьев, слишком далекий от практических вопросов, помочь им ничем не мог. Миновал день, другой, неделя, а они топтались на том же месте.

Убедившись, что они уперлись в тупик, Николай решил обратиться к старшему консультанту института, профессору Попову.

Весна в городе начинается с черного цвета. Зима отступает в тень переулков, за решетки садов, выглядывая оттуда ноздреватыми, грязными горами снега, но армия дворников лопатами, скребками, ломами продолжает гнать ее из города, сбрасывает с крыш в каналы, вывозит на пустыри, на окраины, за заставы. Мокрый асфальт блестит, словно начищенный ваксой. Булыжная мостовая, отдохнув за зиму под толстой коркой льда, весело подбрасывает тарахтящие грузовики. Ошалелые от солнца и тепла воробьи лихо скачут между мокрыми, черными ветвями деревьев.

Солнце слепило Николаю глаза. Он расстегнул пальто, размотал шарф, подставляя лицо и шею под первую нежную теплынь. Он шел по Лесному проспекту, завидуя простому и ясному труду дворников, вагоновожатых, милиционеров — всех тех, кто имел возможность первыми встречать весну на пороге города, не терзаясь загадками мистера Харкера и не тоскуя о любимой работе. И так хорошо было на улице, что, приближаясь к дому профессора, он нее замедлял и замедлял шаг, — жаль было расставаться с солнцем.

Дружба Николая с профессором началась еще со студенческой поры. Александр Константинович Попов читал курс лекций по основной специальности; очень скоро он обратил внимание на способности студента Корсакова. За четверть века своей научной работы Александр Константинович подготовил сотни инженеров; многие переписывались и встречались с ним и по сей день, приезжали за советами, защищали диссертации, преподавали на его кафедре и в соседних институтах; у него создалась своя школа, как он называл шутя, — «поповичей». Однако с немногими из них складывались у Александра Константиновича такие дружеские отношения, как с Корсаковым. Коренастый застенчивый крепыш привлекал его неунывающим упорством и дерзкой пытливостью суждений.

Война не прервала их дружбы. С фронта Николай аккуратно писал Александру Константиновичу коротенькие письма, а из Бессарабии отправил ему несколько бутылок вина, коробку табаку и долго мучился — не обидится ли старик?

По возвращении в Ленинград он нашел Александра Константиновича постаревшим: глубокие залысины убегали под самое темя, морщины изъели широкий лоб; лишь фигура его сохраняла прежнюю стройность, особенно заметную и приятную у стариков. Когда они обнялись, тот же свежий запах одеколона и крепкого трубочного табака исходил от его загорелой кожи.