Победа. Том 2
Шрифт:
Когда Бирнс вошел в одну из комнат советской делегации, Молотов уже ждал его. Переводчики были тут же.
Поздоровавшись, Бирнс объявил:
– Я рад сообщить вам, что президент изменил свою точку зрения и теперь поддерживает предложение об установлении польской границы по Одеру и западной Нейсе. Правда, это еще не согласовывалось с англичанами.
Пожалуй, в первый раз Бирнс увидел при этом Молотова в состоянии потрясения. Рот наркома полуоткрылся, пальцы рук зашевелились, будто он старался нащупать нечто неуловимое. Молотов снял пенсне, достал из кармана ослепительной белизны платок, долго протирал стекла, время от времени поглядывая на Бирнса
– А согласятся ли англичане?
– Я думаю, что они согласятся, – не без пренебрежения ответил Бирнс.
«Победа! – ликовал про себя Молотов. – Они не выдержали ими же затеянной игры. Зачитанный вчера Бирнсом „Меморандум“, который правильней было бы назвать ультиматумом, превратился в бумеранг. Что повлекло за собой это неожиданное превращение? Стал ли известен американцам ночной разговор Сталина с поляками, его обещание, данное Беруту и Жимерскому? Осознал ли Трумэн, что Сталин пойдет на разрыв, если американская и английская делегации будут саботировать основные требования Советского Союза? Или это продиктовано необходимостью совместных боевых действий против Японии?..»
Молотов не находил пока ответа. Но так или иначе победа была несомненной.
Сделав свое главное сообщение, Бирнс продолжал говорить о многом другом: о Руре – как части Германии, о функциях Контрольного совета, о Франко… Молотов и слушал его и не слушал. Все это еще можно будет обсудить на предстоящих заседаниях. В те минуты Молотова целиком занимал «польский вопрос». Надо скорее, как можно скорее сообщить Сталину, что американцы снимают свои возражения против новой границы Польши по Одеру и западной Нейсе.
Глава двадцать четвертая.
«ПАКЕТ» БИРНСА
31 июля с утра стало известно, что работа Конференции возобновляется и что очередное, одиннадцатое заседание «Большой тройки» состоится в 4 часа дня.
Воронов, конечно, не ведал ни о совещаниях у Сталина, ни тем более о том, какой план выработали президент и государственный секретарь Соединенных Штатов. Зато он узнал, что завтра или послезавтра кинооператорам и фотокорреспондентам будет предоставлена возможность произвести еще одну съемку глав правительств, а может быть, и еще раз побывать в зале Цецилиенхофа перед тем, как там состоится заседание. Эту радостную новость сообщил Воронову руководитель группы кинооператоров Герасимов. Она означала, что конец Конференции близок и благополучен: если не по веем, то уж по главным-то вопросам ее участники, наверное, пришли к общему согласию. Иначе нечего было бы сниматься. Злопыхательские россказни Стюарта, да и не только его, будто Конференция зашла в тупик и там, в тупике, тихо скончалась, к счастью, не оправдались. Брайт не в счет – Воронов твердо усвоил, что ради сенсации тот не задумываясь утопит в озере «Непорочных дев» даже свою возлюбленную.
Итак, снова за работу, скорее, скорее за работу!
На столе в комнате Воронова лежала начатая им, но так и не оконченная статья о недавнем происшествии с трамваем. Не завершил ее Воронов потому, что не знал, чем закончилось расследование этой явной провокации, кто был ее организатором: немецкие фашисты или американские «друзья»? На другой же день после того, как все это произошло, Воронов поехал в Берлин, к Нойману чтобы узнать результаты расследования. Но в райкоме ему сказали, что Ноймана нет и когда он будет точно – неизвестно. Других руководителей райкома
Воронов не знал и, решив, что отсутствие Ноймана не может быть продолжительным – он, наверное, где-то поблизости на восстановительных работах, – уехал с надеждой застать его в райкоме завтра.На другой день, однако, Совинформбюро затребовало срочно корреспонденцию о работе Контрольного совета, а потом… Потом Конференция неожиданно прервала свою работу, и Воронов ощутил такое разочарование, такой упадок сил, что так и не поехал к Нойману. Но теперь он снова воспрянул духом и решил немедленно закончить статью о трамвае, подсознательно полагая, что, разоблачив эту провокацию, он тем самым, пусть косвенно, нанесет удар и по Стюарту. А для завершения статьи надо было непременно повидаться с Нойманом.
Воронов еще сам не отдавал себе отчета в том, что хочет увидеть этого человека не только для того, чтобы выполнить свой журналистский долг. Да, ему не терпелось узнать, чем кончилась история с плакатом. И все же не это было главным. Нойман стал для Воронова как бы звеном, связывающим его с новой, послевоенной Германией.
На этот раз он застал Ноймана в райкоме. Видимо, тот только что закончил прием посетителей и теперь сидел один в своей комнатке, просматривая кипу разноформатных, исписанных разными почерками листков.
При появлении Воронова Нойман аккуратно сложил бумаги, придавил их кусочком кирпича, встал и, протягивая руку, приветливо сказал:
– Добрый день, Михаил! Надеюсь, на этот раз ничего не случилось?
– Ничего, – улыбнулся в ответ Воронов. – Если не считать, что сегодня Конференция возобновит свою работу.
– Да? – радостно, но с оттенком недоверия откликнулся Нойман. – Отлично! Западные газеты и радио в последние два дня прожужжали всем нам уши, убеждая, что Конференция на грани срыва или фактически уже сорвана.
– Черта с два! – воскликнул Воронов. – Наоборот, насколько я могу судить, она пришла к соглашению по важнейшим вопросам…
– В том числе и о будущем Германии? – пытливо спросил Нойман.
На эту тему они уже говорили раньше, и Воронов сослался тогда на известные слова Сталина о том, что Советский Союз не собирается ни расчленять, ни уничтожать Германию, что гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остается. Но сейчас Нойману явно хотелось узнать конкретные результаты этих заверений.
– Что же все-таки решила Конференция? – настойчиво домогался он. – Ведь немцы предполагают, что именно она должна вынести окончательное решение о будущем Германии.
Воронов почувствовал себя неловко. Он и сам знал о ходе Конференции только в самых общих чертах. В Карлсхорсте не очень-то поощрялось журналистское любопытство. Тугаринов скупо информировал пишущую братию о том, какие проблемы обсуждаются «Большой тройкой», в чем обнаружилась разница в подходе к этим проблемам со стороны Советского Союза и западных государств, никогда не сообщал, что именно сказал Сталин, что говорил Черчилль, а потом Эттли и какое решение можно считать принятым окончательно.
Ответить четко на вопрос Ноймана Воронов не мог. Тот почувствовал это и, видимо, желая вывести его из затруднительного положения, сказал, меняя тему разговора:
– Я только что вернулся из американской зоны, Михаил.
– Что тебя туда потянуло? – поинтересовался Воронов.
– Партийные дела, – ответил Нойман. – Ведь мы, немецкие коммунисты, стремимся создать единую Германскую компартию. По поручению нашего ЦК я встречался там со многими коммунистами и сочувствующими нам людьми.