Победитель Хвостика

– Я еще одно стихотворение написал, — сооб­щил Внуков.— Вот послушайте.

Многоголосый шепот твоих волос, Многоволосый ливень взлетевших гроз, Дождь на Земле из разноцветных полос, Жизнь на Земле рвется сквозь жизнь твоих волос.Маза вспомнил Хвостика, вспомнил свой роман и опечалился.Многолучистый веер твоих ресниц, Многоресничный ветер любимых лиц, Солнечный свет весь из танцующих спиц, Светила небес сияют на спицах твоих ресниц.

– Если бы ты, Ричард... — начал было Витька, но Ричард с грустью перебил его:

— Прежде чем что-нибудь сказать, Витька, поду­май, интересно ли это окружающим.

Витька помолчал, тяжело дыша, и ответил:

— Я Свинью больше не буду замечать, потому что он меня в душе ненавидит, и тебя, Ричард, не буду.

Ричард споткнулся, тоскливо махнул рукой, скис и спрятал глаза.

Они шли по гребню плотины и смотрели в глуби­ну речной поймы, в эту даль, синюю и нереальную. Они видели пространства лугов и холмы, поросшие лесом, блистающий извив речки, съежившуюся био­станцию и уж совсем крошечную спичку водонапорки далекого города Лучегорска.

— Видишь вон там на склоне щелповник? — не­громко спросил Мазу Николай Марков.

— Какой щелповник? — не понял Маза.

Николай оглянулся на недоумков и коротко от­ветил:

— Потом.

После плотины тропа уходила в лес, который и славился земляникой. Вскоре Пузан, Свинья и Внуков исчезли в разлапистых папоротниках, и лишь Ричард одиноко сидел вдали на пенечке и что-то переживал.

— «Потом» пришло? — спросил Маза Николая.

Николай долго молчал.

— Щелповник — это лес, в котором водятся щелпы, — наконец сказал он и посмотрел Мазе в глаза.

Маза ждал продолжения. Николай сдался:

— Экотоп биостанции феноменален тем, что в нем собраны почти все биогеоценозы края. Это позволяет предположить здесь и существование внематериальной формы жизни, которую принято называть щелпами. Их обнаружил Пальцев, когда ставил опыты по фотосинтезу и закрывал на ночь растения стеклянными колпаками. Утром некоторые колпаки оказались пусты. Дело происходило вон в том ле­су. — Николай протянул длинную руку.

— В щелповнике, — подсказал Маза.

— Да. Щелпы могут принимать облик любого растения, животного и человека. Их ареал — щел­повник. Почему так — никто не знает.

– Может, — предположил Маза, — под щелповником руды какие особенные, ископаемый урюк...

– Нету там урюка ископаемого, — ответил Ни­колай. — Человек, который сроднился со здешними местами, явственно чувствует здесь присутствие че­го-то иного. Иногда даже видит. А если случайно заденет щелпа, то может заболеть щелпизмом. Это выражается в том, что человеку нигде, кроме биосганции, жизни нет.

«Вот и приехали!.. — подумал Маза. — Щелпизм плюсуем к ненаписанному роману, и являются ведь­мы, Тимофеи Улыбки с улыбками и все прочее...»

– Эй, вы почему не набрасываетесь на земляни­ку жадно и алчно? — издалека спросил Барабанов.

— Уходи, Свинья, с моей делянки!.. — закричал из-под его ног ползающий там Витька. — Встал пря­мо на ягоды!..

— Я не дурак, чтобы на ягоды вставать. Я рядом стою, да будет тебе известно, и кушаю их сбоку, аккуратно.

— Безнравственно жрать ягоды, найденные чело­веком, которого ты в душе ненавидишь.

— Ты, Витька, ктырь, заявляю тебе в очеред­ной раз. Но ведь, помимо этого, ты не имеешь мо­рального права реагировать на мои эскапады, так как, согласно твоему заявлению, ты меня не заме­чаешь.

Свинья и Витька углубились в препирательства. Спор их все ожесточеннее касался вопроса критери­ев нравственности и глупости.

— Что это у тебя, Николай, за царапины на гру­ди? — спросил Внуков, подходя поближе вместе с Ричардом.

Эти царапины Николай заработал утром, когда за ЛЭП ломал для Мазы и зелья семилетний сухо­стой.

— Медведь задел, — разъяснил Николай Мар­ков. — Я стремительно убегал, а он задел тяжелой когтистой лапой.

Ричард недоверчиво фыркнул.

– Как же он тебя по груди задел, если ты убегал? — удивился Внуков.

— Он сзади и поцарапал, — мрачно ответил Маза. — Только на неприличном месте. Это место Ни­колай не мог показать, поэтому точно так же себе грудь расцарапал.

Ричард сразу понял, как ловко его выставили ду­раком, и на глазах его блеснули слезы.

На биостанцию они возвращались той же дорогой. По одну сторону плотины светилась туманная гладь водохрана в сиреневой тени и кричали речные птицы в валунах, по другую к знойному мареву над долиной примешалась сигаретная синева начинаю­щею сгущаться вечера. Облачный дредноут теперь переплыл полнеба и висел на юге. На шоссе Маза увидел возвращающуюся с купанья Таньку-ведьму, с полотенцем вокруг талии и в кепи. Оставив друзей, он нагнал ее и пошагал рядом.

— Почему молчишь? — спросил он.

– Стихи сочиняю, — ответила Танька.

— Прочитай, — попросил Маза. Танька не стала ломаться:

– По песчаному карьеру бегают собаки И валяются на солнце рыжим брюхом вверх. В небеса ныряют птицы, и в седой папахе Доживает одуванчик свой короткий век. Мимо поля, мимо сада наш автобус дачный Прочь из города, из ада, где давным-давно Лето нежится на крышах, голуби кудахчут И идет в кинотеатрах скучное кино. А за городом, знакомым, точно «буки-веди»,По ночам, как будто вздохи, травы шелестят,Звезды прыгают с подножек поездов-созвездий,Одуванчик шлет куда-то боевой десант.Там, на воле, встретит ветер, зацелует платье,Солнце спустится с престола к светлому крыльцу.Со всего разбега кинусь к озеру в объятьяИ прижмусь к его родному, мокрому лицу.И того, к кому летела и кого любила,Я увижу в сизых буклях облачных седин:Рыжий клоун августейший, Августин мой милый,Конопатый император солнечных долин.

— Вот так! — после паузы сказала Танька и, не прощаясь, свернула в ворота биостанции.

Маза и источник времени

Уже примерно час мы с Танькой идем по лесу на Источник Времени. Лес сосновый, чистый, светлый, наполненный изменчивым лунным дымом, словно опутанный паутиной. Мы шагаем по пояс в папорот­нике по корням и шишкам. В небе несутся рваные, полупрозрачные, клочковатые облака. За ними то разгорается, то меркнет большая-большая луна. Она такая большая, что кажется, будто она приблизилась к Земле, и деревья, подчиняясь ее сияющему тяготе­нию, потянулись к ней.

– Фляжку не посеял? — спрашивает Танька.

Я трогаю пузатую армейскую фляжку в брезентовом чехле, засунутую в карман штормовки, и говорю:

– Нет. А что, Тань, время жидкое, что ли?..

Танька не отвечает.

– Стой! — вдруг восклицает она, резко останавливается и тормозит меня: — Что там впереди видишь?..

Робея, я всматриваюсь в сумрак, но вижу только круглую и чистую, будто подстриженную, поляну, а посреди нее — шарообразный куст. Больше ничего нет, но мне становится тревожно. Я делаю шаг впе­ред, и Танька вцепляется в меня.