Победитель. Апология

— А как быть тем, — пытаешь ты старого адвоката, — в ком нет инстинкта? Выродился… Или милосердие только для добрых?

— Небо едино.

Ты отрицательно качаешь головой.

— Ты врешь.

Она по-птичьи смотрит на тебя единственным живым глазом и силится улыбнуться — наверное, ты шутишь, Иннокентий? Нет, ты не шутишь, какие могут быть шутки!

— Ты всегда мне врала. Я морочил тебе голову, я плел, что сбежал из того города ради профессионального совершенствования, а ты делала вид, что веришь мне. Я распинался перед тобой, что нет никакой разницы, где работаешь — на пляже ли, в школе, цитировал стоиков, которые учили презирать мнение толпы, главное, говорил, — внутренняя жизнь, и ты опять молчала, хотя прекрасно видела, какая все это демагогия. Пляж-то был Золотым! Ты все понимала, ты умная, но ты боялась остаться одна и потому врала. В тебе тоже мальгиновщина, даже в тебе!

— Боже, как ты жесток!

— А Мальгиновы все жестоки.

— Как ты жесток! — не слыша тебя, с закрытыми глазами повторяет старая женщина. — За что тебя так? — И, поднявшись, медленно бредет к выходу — крохотная старушка в стоптанных тапочках.

Где шут? Ведь все это фарс, балаган, спектакль, разыгранный тобой в пустоте бессезонья. Людей мучают не самые вещи, а представления, которые они себе о них создали, — премудрый Монтень недаром начертал эти слова на потолке своей библиотеки. Фарс, да, и ты не намерен менять комедийные башмаки на котурны. Фарс! Вот только Фаина почему-то мертва — нету нигде Фаины.

— Мне очень плохо, — проговорила она.

— Еще бы! — живо отозвался ты. — Это ведь не корень женьшеня…

Искренним был твой оптимизм. Она неважно себя чувствует — стало быть, лекарство действует.

— Не поставить ли чайку? — предложил ты. Ты не имел права уходить.

— Сейчас… — И сделала усилие, чтобы подняться, но ты успокоил ее.

— Сиди-сиди. Я сам.

Ты пробыл у нее долго. Предупредителен и ласков был, как никогда; читал по-французски Рембо и Бодлера — все пытался развлечь ее.

Ее нету нигде. Даже очень далеко отсюда, где-нибудь на другом конце земного шара, — ее нету.

Как идет ей, оказывается, салатный цвет! И этот вырез сзади, обнажающий родинку, и туфли на высоких каблуках, и высокая прическа… Сияют люстры. Гибко откинувшись, смотрит места, потом полуоборачивает лицо и улыбается тебе — глазами, морщинкой у рта, живыми губами.

— Наши.

Лишь претерпевший до конца обретет свет.

Первыми зеленеют газоны, но это лишь преддверие весны, приход же ее знаменуют листья на деревьях. Маленькие и клейкие, блестящие, еще не совсем преодолевшие утробную форму. У них свежий и в то же время неуловимый запах: сорвешь, поднесешь к носу, но лишь мгновение обоняешь живой и быстрый дух. Море будто облито солнечной жидкостью — блики переливаются и сверкают, но и этот блеск тоже мгновенен. То здесь, то там… Секунду, не дольше, видишь вдруг, как подымается пар от вскопанных в палисадниках узких грядок. В отличие от других времен года весна дробна, разбита на крохотные кусочки, каждый из которых сам по себе — тоже маленькая весна: нераспрямившийся лист, юркий солнечный зигзаг в море, выкинутое сушиться зимнее пальто, такое неуклюжее и громоздкое, пучок умытой молодой редиски на рыночном прилавке, могучая камбала в треугольных шипах, глядя на которую как поверишь, что под этой колючей броней таится нежнейшее мясо? Подцепишь мельхиоровой вилкой румяную, но сочную и горячую кожицу, и его белизна ослепит вдруг…

Прочь, прочь! Сейчас февраль — самый лютый месяц, и так далеко еще до мая. Ее нету нигде — вот главное… Поворачиваешься и, сутулясь, медленно идешь. Паркет прогибается под твоими ногами — и под твоими тоже, удивляешься ты, — но какой же это паркет? Это слежавшийся сырой песок, на котором отпечатываются твои рубчатые следы.

По пустынному берегу под лучами огромного солнца бредет плешивый мужчина в плаще и модных очках. По левую сторону от него — розовое, в белых барашках, море, по правую — погруженный в февральскую дремоту, сложенный из камня-ракушечника тихий и старый город. Десяткам тысяч людей знаком он летом, когда вязнут в асфальте каблуки, вяло обвисают листья сирени, а раскаленный воздух не насыщает легкие, а лишь растравляет желание дышать. Бойко торгуют лотки и лоточки, усталые мамаши тянут за руки усталых малышей, расслабленно бредут солидные мужья в шортах… Юг! Море!

Я не люблю Витту летом. Она утомляет и подавляет меня своим нескончаемым карнавалом — ни выходных, ни будней, все едино. Куда милее мне этот город весною, но не ранней, а уже на исходе, зрелой, когда буйствует белая акация, улицы принаряжены и подчищены, но еще сравнительно пусты, и пляж — прославленный на всю страну Золотой пляж — гол и просторен. Вода холодна — лишь смельчаки да чересчур жадные до южного моря люди отваживаются окунуться. Зато как чисто и прозрачно море — далеко виден каждый камушек, дно же у самого берега покрыто миниатюрными, правильной формы барашками — работа прибоя.

Но если говорить о лучшем времени года, то это, конечно, октябрь. Однако не бархатный сезон, столь милый сердцу Иннокентия Мальгинова, а чуть позже, двадцатые числа. Словом, то самое время, когда умерла моя Фаина. Она тоже любила эти тихие дни, когда природа еще жива и блаженствует, но уже в последнем томлении — неделя-другая, и ни листочка не останется на обнажившихся ветках. Тишина, нежарко светит солнце, безветренно — это обычно, а в тот год, когда она умерла, случилась ранняя осень. Вы помните, как обдавало ветром и холодным дождем Иннокентия Мальгинова, звонившего по телефону-автомату в больницу?.. Но это исключение, обычно же погода стоит чудесная. Море неподвижно и гладко, высокое небо отражается в нем, улицы чисты, разве что последние каштаны, шлепаясь, засоряют их игольчатой кожурой и лакированными тугими ядрышками.

Такова осень. Зимы же, в строгом смысле слова, здесь нет. Ветры, мокрый снег, который тут же тает, а чаще всего — дождь. Вот и сегодня багровый закат сулит ветер и ненастье — примета, некогда услышанная мужчиной в плаще от своей восьмидесятилетней тетки. Он вспомнил об этом и усмехнулся, не размыкая губ.

ОТКРЫТИЯ И СОМНЕНИЯ РУСЛАНА КИРЕЕВА

Если экономист Станислав Рябов вздумает поехать в курортную Витту, он наверняка встретится на Золотом пляже с фотографом Иннокентием Мальгиновым. А если Рябов все-таки двинет в Жаброво к своей возлюбленной (или если двинет к какой-нибудь новой своей пассии Кеша Мальгинов), то на автобусных перепутьях они, пожалуй, столкнутся с дядей Пашей Сомовым, который удрал из тубдиспансера в город и хочет навести порядок на родной автобазе (см. повесть Р. Киреева «Посещение»). А если Рябову и Мальгинову придет в голову выпить, то пойдут они, конечно, к Аристарху Ивановичу в забегаловку, описанную в повести «Приговор». А если местный техникум пригласит Кешу оформить фотостенд или Станислава — проконсультировать курс экономики, то там они непременно наткнутся на героев романа «Мои люди», а также на героев романа «Продолжение», которые в свое время работали не в техникуме, а в автобусном парке…

Оба романа Руслана Киреева, вошедшие в эту книгу, существуют в контексте всей серии его повестей и романов, уже составивших за последнее десятилетие своеобразную художественную «микровселенную» — воображенный, но реальный Светополь. Областной южный город. Йокнапатофа, так сказать, только в наших палестинах. Модель. Арена, на которой действуют герои, созданные нашей живой современностью. Руслан Киреев изучает этих героев с дотошностью эксперта, но и с душевным откликом, в котором угадывается любовь к вековым традициям русской прозы.

Легко заметить, что Р. Киреева мало интересуют люди экзотических или, так сказать, «ударных» профессий (хотя и мелькнули у него как-то в одном рассказе моряки в тропиках, а преподавательница светопольского техникума съездила разок в дальневосточную тайгу, впрочем, тотчас вернулась). Образно говоря, Киреева интересует в работе человека не контакт с машиной или землей — с тем или иным жестким средством производства, — а контакт с другим человеком. Описывая автопарк, он ставит в центр внимания не водителя, а диспетчера. Или кондуктора. Или директора. Его герои — «люди-человеки», представляющие общественную «середину», хотя в этой «середине» много перепадающих уровней. Парикмахер, культработник санатория, участковый врач, адвокат из юрконсультации, ресторанная певичка, учительница, курьерша, фотограф — вот излюбленные герои Киреева. Они разные до пестроты, но, встречаясь, обнаруживают некоторую общность, слегка удивительную для них самих. А встречаются они у Киреева обязательно. В очереди к парикмахеру юрист сталкивается с контролером сберкассы. Администратор гостиницы оказывается в родстве с журналистом. Жена дяди Паши Сомова принимает в химчистке засаленные штаны, а свояченица его английский язык преподает, и надо общаться. Сходятся края, пересекаются уровни. Кеша-то Мальгинов недаром заделался пляжным фотографом, имея в кармане диплом иняза и читая французов в подлиннике… но о Кеше потом, а пока — об этой вот конкретной зоркости его автора. Это, я думаю, черта нового литературного поколения. Ждали: вот придут молодые писатели. Новые, непохожие на прежних…

Вот пришли. Достаточно сравнить четкую структурную зоркость Р. Киреева с лирическими волнами той прозы прошлого десятилетия, о которой критики говорили: «острием внутрь», — сразу чувствуется перемена. Киреев родился в 1941 году. Люди этого опыта не застали «безоблачной» поры предвоенного детства, сразу шагнули в жестокую реальность. Никаких туманов. Никаких иллюзий. Это уже не «городские мечтатели», не знающие жизни, не мудрецы, взыскующие сразу ее «последнего смысла». Тут нет ни лирической исповедальности, ни духовных абстракций… Прагматики, практики, трезвые реалисты.