Победитель. Апология

— Все будет хорошо, — пообещал ты.

Никакой реакции. Ты сел — пусть она немного успокоится! — и, не спеша ополовинив стакан, заметил между медленными глотками, что вообще-то женщины нередко ошибаются. И снова, на сей раз уже в упор, хотя и очень мягко, спросил, была ли она у врача.

Даже ложка не разрушала больше торт — лежала на тарелке в ее безвольных пальцах. И тут тебя, словно высадили окно зимой, тронуло прозрение. Стакан замер, не донесенный до рта. Ты смотрел на нее сквозь очки, и у тебя было нелепейшее ощущение, что стекла не помогают, а мешают тебе.

— Фаина, — проговорил ты.

Она молчала. И когда ты пересохшими губами вымолвил: быть может, поздно уже? — вымолвил как предположение, заранее невозможное, абсурдное, как неуместную, дурного толка шутку, ты потому и сказал это, чтобы она скорей опровергла (хотя уже знал в глубине души, что опровержения не будет), — она не проронила в ответ ни звука.

Дымка рассеялась, и теперь ты ясно видишь в высоком кресле голого, молочной белизны человечка в нелепых плавках. И это судья? Да, судья, и ты не даешь ему отвода, напротив…

За месяц своего пребывания в Витте Гирькин не только ничем не выразил своего высокомерного отношения к твоей пляжной работе, но даже не дал повода заподозрить его в тайном недоумении на этот счет. Это ли не свидетельство его в высшей степени доброжелательного отношения к тебе? Жаль, так и не удалось познакомить его с тетей Шурой!

Чмокнув в холодную щеку, взял ведро из покорно разжавшихся старых рук, сходил к колонке, принес и вылил воду в рукомойник. В ведре осталось меньше половины — таким маленьким было оно, и немудрено, потому что большие ведра таскать ей давно уже не под силу. Поэтому, перелив остатки в бутыль, сходил еще раз, поставил, полное, и прикрыл, как полагается, пожелтевшей фанеркой. Тетя Шура следила за тобой с усталой благодарностью. Ты обнял ее за плечи, бережно повел в комнату, усадил, а сам, включив чайник, достал из громоздкого, еще довоенного шкафа чашки и вазочку с конфетами. И опять увлажнились старые глаза — живой и мертвый: так благостно было им видеть тебя хозяином в этом доме — не гостем, а хозяином. Потому что если ты хозяин здесь, то, значит, она уже не одна…

Пока еще закипит чайник! — не дожидаясь, развернул и сунул в рот рубчатую, как протектор шины, дешевую карамель. Тетя Шура ласково любовалась тобой.

— Дылдушка, а все такой же.

Не думая о зубах, самоотверженно сосал конфету.

— Но все-таки акация вкуснее была.

Тетя Шура улыбнулась и благодарно закивала — за доброту, за память…

— В Кирсанове как… Растет акация? — спросил ты.

Улыбка сбежала с маленького, подобравшегося лица, а мертвый глаз сделался еще мертвее. Опять ты об этом!

— Я тут все продумал, — сказал ты. Но конфета во рту мешала, поэтому ты мужественно сжевал ее и запил теплой водой из зашумевшего чайника, незаметно прополоскав зубы. — Одной ехать трудно. И пересадки, да и там… Конечно, все было б заранее устроено, но одной трудно. Мы вдвоем поедем.

Ты действительно все продумал и теперь с воодушевлением расписывал, как просто, как необременительно, как увлекательно будет это ваше совместное путешествие. Ей даже чемодан не придется подымать, а для тебя эта поездка не только интересна, но и полезна: столько любопытного увидишь! Да и не мешает отдохнуть перед сезоном — ведь она знает, как ты работаешь. В общем, ты делаешь это не столько для нее, сколько для себя, и если она согласна… Ты так боялся, что она откажется!

И опять тот же провокационный вопрос: почему лишь после смерти пострадавшей заговорил ты об этой поездке?

Пострадавшей… Но как могла она так халатно отнестись к этому! — вот о чем думал ты, когда спустя час или полтора в одиночестве брел по пустынным, шуршащим опавшей листвой улицам. Ведь она не ребенок…

— Тебе же не семнадцать лет. И я спрашивал… Ты говорила, что соблюдаешь осторожность.

Фаина молчала. Ее молчание и неподвижность — как тревожили они тебя!

— Ты ведь не обманывала меня? А если произошла авария… Авария! — обрадовался ты точно найденному слову. — Произошла авария, этого никто не мог предвидеть. Ну что ж, надо пойти к врачу и… Это делают миллионы женщин. Завтра же. Завтра утром. А я тоже узнаю. — Ты вспомнил о сестрице и посмотрел на часы. Полдесятого, поздно. И потом, не дома же у нее говорить об этом.

С некоторым облегчением допил ты холодный чай.

— Как сама-то ты мыслишь обо всем этом? Ведь не рожать, надеюсь, собираешься ты?

И, вымолвив, понял: рожать! Так вот почему она так долго не говорила ничего, тянула и почему сейчас молчит — не спорит, не оправдывается, не обещает все исправить. Рожать… Да она с ума сошла!

— Ты с ума сошла, — пролепетал ты.

Адвокат уже и не пытается подняться из-за своего стола с гнутыми ножками — устала. Но доводы ее ясны и разумны. Беспокойство и даже страх, которые испытал подсудимый, естественны, они свидетельствуют о взрослой ответственности за свои поступки. Ребенок не полноценен без семьи, Иннокентий же чрезвычайно серьезно относится к подобным вещам.

В зал размеренным шагом входит свидетель, долженствующий подтвердить это. На нем галифе со свежими складками и белоснежная рубашка, он бос.

— Вы хотите знать, — чеканит он, — как мой сын относится к семье? Безобразно! Прелюбодействует, катает девок на самолете, а главное — обкрадывает семью. Во сколько обошлась ему эта поездочка в Москву?

Так-то вот! Еще один свидетель обвинения… У тебя опускаются руки, но это лишь минутная слабость. Ты мягок и деликатен, ты снисходителен к людям, но это вовсе не значит, что тебя легко сокрушить. Жернова жизни, что с незапамятных времен вращаются на оси естественного отбора, беспощадно перемалывают все слабое. Ты давно понял это и, если надо, умеешь быть твердым.

Ей вдруг сделалось дурно — подкатила, видимо, тошнота, она смотреть не могла на торт-безе.

— Пожалуйста, иди! — взмолилась она и впервые за весь вечер посмотрела тебе в глаза.

Ты не сразу поднялся, хотя видел: сегодня уже ничего не добиться, и все-таки поднялся не сразу. Прежде чем уйти, заботливо осведомился, не нужна ли ей какая-нибудь помощь. Не нужна… А лицо кривилось в приступе дурноты, и глаза молили: скорее, скорее! Она не желала, чтобы ты видел ее такую.

Уже у двери ты спросил, как она работает завтра.

— С двенадцати, — выдавила она, и ты, надев шляпу, вышел в прохладную темноту октябрьского внесезонья.

Неужели?.. Медленно помотал головой, не веря. Слишком ужасно то, что произошло, вернее, что могло произойти, — слишком ужасно, чтобы это произошло с тобою. Вот так, походя, без всякой причины и без всякого повода с твоей стороны, без вины, выстрелить в тебя взбалмошной пулей? Просто судьба хочет попугать тебя, чтобы ты выше ценил ее щедроты, и ты честно пугался, веря, что в последний момент у нее, удовлетворенной, милосердно дрогнет рука.