Победитель
Шрифт:
Кузнецов энергично прошагал к двери своей комнаты, успев даже нетерпеливо оглянуться – мол, ну где же ты?! – резко распахнул ее и ликующе выдохнул:
– Прошу!
Если не считать того, что сейчас стены приятно золотило позднее закатное солнце, это была самая обыкновенная комната. Плетнев бывал в ней неоднократно. Обстановка примерно такая же, как у него самого. Телевизор, правда, больше. И холодильник не “Саратов”, а солидный семейный “ЗИЛ”. Полковничий уровень, понятно. На подоконнике горшки с растениями. Жена любит. Плющи. Дома сестра Валя такие же разводит. И кактусы.
Но зато стол, в обычное время украшенный только хрустальной вазой да парой газет, был накрыт. И как накрыт! Маслянистые ломти разделанной селедки выглядывали из-под усыпавшего ее зеленого лука, а изо рта несчастной рыбки торчал стебель петрушки! В плошке – малосольные огурцы! На тарелке – штук пять пахучих свежих, а
То есть, короче говоря, сервировочка. Примерно как для дня рождения. Но день рождения у Кузнецова, помнится, был зимой. В конце декабря.
– А?! – торжествующе спросил он.
– Да-а-а, – протянул Плетнев. – Красота… А что случилось?
– Праздник у нас сегодня, Саша! Праздник! – воскликнул Николай Петрович, приобнимая его за плечи и встряхивая. – Давай! Руки иди мой! Садимся, а то стынет!
И тут же шагнул к холодильнику, чтобы извлечь бутылку армянского коньяку и прокричать, потрясая ею, как гранатой:
– За границу еду, Саша! В Афганистан! Начальником поликлиники Советского посольства! Спасибо тебе, Саша! Спасибо!..
– Да ладно, – отмахнулся Плетнев. – Мне-то за что?
– Перестань! – снова закричал Кузнецов. – Я тебе вот как благодарен! Вот как!
И стал пилить бутылкой по горлу, чтобы показать, как он благодарен.
– Да ладно! Что вы, в самом деле… Это Сереге Астафьеву спасибо надо сказать. И отцу его, главным-то образом…
А дело, собственно говоря, было так.
Кузнецов трубил всю жизнь. И до пенсии ему оставалось совсем немного. Армейские люди рано выходят на пенсию. Если до генеральских чинов не дослужился, то отбухал свой четвертак – и на покой. И никому дела нет, что ты, возможно, мужик в самом соку. С другой стороны, в соку-то ты, может, и в соку, а все равно начинать гражданскую жизнь с чистого листа поздновато. Надо на гражданку не просто так выйти, а хоть с каким багажом. Хотя бы с квартирой. Вот здесь и была закавыка – промотался Кузнецов по гарнизонам, квартиры не нажил и теперь, в преддверии пенсии, очень об этом волновался. Потому что жена, трое детей, и жить с ними где-нибудь на дальнем пограничье ему на старости лет ой как не хотелось.
Не раз и не два они по-соседски об этом толковали. Кузнецов вообще мужик очень славный – честный, открытый, прямой, врач хороший… И вот такая по жизни нескладуха.
А между тем отец Сереги Астафьева – генерал-лейтенант Астафьев – служит в Генштабе, в Главном оперативном управлении – ГОУ. Направленец [3] – отвечает за оперативную обстановку в Афганистане. Ну, может быть, не один отвечает. Но по кое-каким Серегиным обмолвкам можно сделать вывод, что он там не самый последний из ответчиков. Ну и все. Плетнев Сереге удочку закинул насчет Кузнецова, Серега с батей переговорил. И вот надо же – сработало!
– Поздравляю! – сказал Плетнев, чувствуя искреннюю радость. Ну и, конечно, затаенную гордость: как ни крути, а это он Кузнецову такую везуху устроил. – Здорово!
Людям вообще приятно помогать. А приятным людям, таким как Кузнецов, вдвойне приятно. Даже втройне.
Они долго сидели. Уже и стемнело давно… Николай Петрович все подначивал Плетнева рюмочку выпить. Сколько раз тот ни объяснял, что позволяет себе разве что полстакана сухого вина за новогодним столом, а ему по-прежнему неймется. Зато съели все с большим удовольствием. Совершенно, можно сказать, разорили стол. Кузнецов, естественно, и бутылку ополовинил.
– В общем, – все толкует об одном и том же. – И тебе спасибо, и другу твоему вот какое спасибо передай! – и вилкой с куском селедки снова по горлу пилит: вот, мол, какое спасибо. Плетнев сидит, слушает. – На будущий год Вовке поступать. Хочет в Москву, на медицинский… Если мне в Муром придется вернуться, то ему, значит, в общежитие…
Машет рукой – дескать, полная ерунда получается. Плетнев кивает. И впрямь ерунда.
– Конечно, курица не птица, Гавнистан не заграница. Но на квартиру я оттуда точно привезу… Мне до пенсии осталось – с гулькин нос. Ну, ты знаешь… Всю службу – по коммуналкам. И неизвестно, когда своей дождусь. А так через год-два кооператив возьму…
Наливает на донышко.
– Давай. За тебя.
Плетнев ответно поднял чашку с остывшим чаем.
– Вот ты мне скажи, почему у нас так неразумно устроено? – начинает вдруг горячиться Николай Петрович. – Пока за бугор не попадешь, ни черта не заработаешь!..
И вдруг осекается, замолкает на полуслове. Потому что они, конечно,
друзья. И он, конечно, даже крупицы догадки не имеет, где и кем Плетнев служит на самом деле. Он знает, что Плетнев в каком-то там автобате. При военкомате. Типа специализированной мехколонны. Или вроде того. В общем, без поллитры не разберешься… Но все равно. Друзья друзьями, а вот не понравится Плетневу, что советский офицер родную Советскую власть прилюдно хает, и стукнет он куда следует. И после этого негромкого стука – уж птица курица или не птица, а не видать Кузнецову Гавнистана как своих ушей. Еще и со службы, глядишь, вылетит…Плетнев усмехнулся.
– Ты не смейся, – растроганно говорит Николай Петрович. – Ну, давай. Спасибо тебе. Вот какое спасибо!
И, перед тем как выпить, осторожно, чтобы не расплескать, пилит себя рюмкой по горлу.
Творческие будни
Другие – дым, я – тень от дыма,
Я всем завидую, кто – дым…
К. Бальмонт
Окно было давно не мытым, да и комната в целом, несмотря на весь тот мелкий хлам, что неминуемо загромождает жизнь холостого человека, выглядела довольно запустело. Три разносортных стула, тахта, платяной шкаф. На книжные полки он записался полгода назад и надеялся получить к Новому году, а покамест их заменял угрожающе кренящийся штабель пыльных картонных коробок. За подслеповатыми стеклышками разлапистой горки виднелась не посуда, а все те же книги. Что касается посуды, то она, накрытая полотенцем, кособоко громоздилась на обеденном столе и неодобрительно побрякивала, когда Бронников начинал расхаживать по комнате. Пыльный подоконник украшала старая радиола “Рига-6” и стопа из пары десятков самых нужных книг – говоря иными словами, настольных. Четырехтомный “Гранат”, “Справочник металлурга”, второй том “Войны и мира”, “Мертвые души”, последний сборник Казакова, еще кое-что по мелочи и совершенно бесценная брошюра “Правосудие и законность”, трактовавшая вопросы жизни и смерти со столь леденящим простодушием, что при одном взгляде на нее хотелось перекреститься. Изданная в двадцать третьем году невесть кем и где, потертая, грязная, она попала к Бронникову из “букиниста”, где, по идее, выкупив у владельца, ее должны были затем пустить теми путями, какими ходят изъятые из оборота и запрещенные книги, но почему-то прошляпили. Воистину: будь в этой стране кроме всего прочего еще и порядок, жить в ней стало бы совсем невозможно!..
В сем утлом углу Бронников оказался в результате развода. Точнее, не развода, а просто скоропалительного ухода из семьи. На развод они с Кирой тоже, конечно, подали. Но, во-первых, не сразу, а во-вторых, в суде оказались дурацкие порядки – какие-то испытательные сроки и прочая дурь, как будто не ясно, что, если взрослые люди с ребенком решили разводиться, значит, вместе им невмоготу, – и поэтому дело затянулось. А то бы уж давно отштемпелевались…
Так или иначе, двухкомнатную квартиру в писательском доме у метро “Аэропорт” – кооперативную, только что полученную, о которой столько мечталось, которая брезжила впереди символом настоящего семейного счастья, а на деле почему-то ознаменовала минуты последнего его угасания, – он оставил жене и сыну. Лешка был на даче с бабушкой, ну а тут как раз все и навернулось: слово за слово, бряком по столу, полыхнул да и вылетел, как птица счастья завтрашнего дня, с пишмашинкой в одной руке и саквояжем в другой. Все равно понятно, что вместе уже никак. Она определенно стала слишком много себе позволять. А он себя виноватым не чувствовал. Потому что тот дурацкий случай с Аленой Збарской если о чем и говорил, то вовсе не об его кобелиной натуре. Собственно, почти ничего и не было. Не случись такого дикого стечения обстоятельств, что Машуля, Киркина подруга, за каким-то чертом оказалась утром на лестничной клетке (престарелая тетка у нее там жила, только прежде она ее в жизни не навещала, а тут вот на тебе – заявилась!) и увидела, как они с Аленой выходят из квартиры Юрца, да вдобавок Бронников тянется к Алене, чтобы на прощание нежно поцеловать, – так и вовсе не о чем говорить!..
Но разве такое растолкуешь?
Кира не скандалила, это он все напирал на нее, доказывая. Она безразлично помалкивала, невнятно угукала, кивала. Должно быть, прикидывала про себя что-то. Он с новым пылом принялся было разубеждать, но, наткнувшись на совершенно отстраненный взгляд, плюнул и замолк… Ну и что, ну и ладно, и все было бы отлично, и если бы много позже – уже, кажется, через полгода – она не начала его поучать (да еще как холодно поучать! то есть она, значит, надменная небожительница, а он перед ней, стало быть, какой-то просто тупой мураш!), разъясняя ему – писателю, творцу! (да! творцу! – как ни громко это звучит!), – что и как он должен делать, то…