Победитель

— Скажи честно, Жорж, ты боишься? Ты ответственности за меня боишься.

— Я этой жизни боюсь, Ольга. Будь она проклята, эта жизнь.

Он наклонился, поцеловал ей руку.

— Мы спасемся? — спросила она. — Мы душой спасемся? Бог не покинет, не покарает нас?

* * *

Кто-то потряс его за плечо, и он проснулся. Перед кроватью на стуле сидел Спиридонов и смотрел на него — ждал, чтобы проснулся.

—Ты зачем к Анне приходил? — невежливо осведомился Спиридонов.

Мокашев поморгал, потряс головой — приходил в себя.

—Ты снишься мне? — тихо поинтересовался он.

—Ты эту манеру брось: вопросом на вопрос. Зачем к Анне приходил?

—Я не к ней. Я шинель сшить хотел.

—А как догадался, что невеста она моя?

—Не знаю. Просто догадался.

—Ну это, полагаю я, ты врешь.

— Как ты попал сюда?

—Ножками. По крыльцу и в дверь. Твой холуй, надо думать, к бабе ушел.

— Зачем мучишь меня? Господи, и не застрелит тебя никто!

— Меня нельзя убить. Я — победитель, дурачок.

Так и разговаривали: Мокашев лежа под одеялом, в кровати, а Спиридонов сидя на стуле в полной боевой готовности.

— Считаешь, окончательно ваш верх?

—Насчет этого можешь не сомневаться. Ты Анну больше не тревожь, Георгий. Ладно?

—Ты кошмар мой, Яков.

—Значит, договорились. Будь здоров. Я пойду.

Спиридонов встал, потянулся, затрещал суставами.

— Скоро светать начнет. Тебе хорошо, ты — в койке. А мне еще шагать и шагать.

— Анну очень любишь?

— Очень. Нам бы с тобой, Георгий, поговорить о многом не мешало бы, да все время нет. Сбрую твою с шашкой и пистолетом я в окно выбросил — от греха. Уйду — забери, не забудь.

Мокашев согласно покивал головой: соглашался и прощался.

Уже в дверях Спиридонов сказал:

— Ты приятелю своему, палачу поганому Карееву не говори, что я приходил. А то тебе худо будет.

Спиридонов ушел. Мокашев спустил босые ноги на холодный пол, сел в кровати и заплакал беззвучно.

* * *

Яков шел подорожной пыли, прибитой ночной росой. Светало: светлело нерешительно. Он шел через скошенное и — как будто не было никакой войны — старательно убранное поле к лесу, что чернел вдали и на холме. Изредка похлопывая по добротным голенищам сломанным случайно прутиком, он шел и шел — допевал — свою любимую и единственную:

Я вернусь в село родное,

Дом построю в стороне.

Ветер воет, ночи ноют

Будто бы они при мне...

Когда Спиридонов дошел до опушки, рассвело совсем. Засунув два пальца в рот, он разбойно свистнул. Немного погодя из леса вышел Егор, ведя на поводу двух коней — черного и белого.

— Ну, как ты тут? — осведомился Яков.--начальственно и без особого интереса

— За тебя боялся, Яша, — признался Егор.

— Дело твое такое всего бояться, --сказал Спиридонов и взлетел в седло.

По большой земле скакали два коня: конь вороной и конь бледный.

А уже днем на сухом островке среди болота под молодыми березками разговаривали, совещались отрядные начальники: Спиридонов, Митяй, Миша, Егор и Александр Ганин. Лежа на животе, Яков хитро и скучающе посматривал на своих помощников, слушал, покуривал, пока молчал. А говорил Ганин:

— Организация разбита по пятеркам, пятерки связаны с центром лесенкой — все как положено в подполье. Думают выступить сразу же, как наши на фронте ударят. Вот тогда и твоя помощь понадобиться, Яша. А пока Иванов советует замереть твоему отряду — будто вас нет. Беляки деревни трогать не будут, потому что не до этого сейчас.

— Иванов — кто такой? — спросил Миша.

— Яков знает, я ему говорил. Руководитель наш.

— Дельно предлагает Иванов. — Спиридонов переменил позу: сел по-турецки. — Сдастся и мне, что наши скоро ударят. Вот моя диспозиция: отряд расходится по домам, каждый при оружии и ждет команды. Я один — здесь. На связи со мной Митяй и Михаил. Александр уходит в город. Егор с ним. Курьером.

Егор, ты этого Иванова видел? — осторожно полюбопытствовал Митяй.

—Видел, конечно.

—Ну и что он? — и Митяй плечами показал каким, по его мнению, должен быть такой человек.

—Серьезный мужчина, — подтвердил Митяевы предположении Егор.

—Когда нам идти? — попросил приказа Ганин.

—Разойдется отряд, тогда и отправитесь, — Спиридонов опять прилег, нашел травинку покрепче, поковырял ею в зубах.

—А сейчас что делать? — огорченно спросил Егор.

—Песни петь, если хорошие знаешь. Да, Мишка. Все хочу спросить тебя, да забываю: граммофон твой — где он теперь?

—Я почем знаю?! — мрачно огрызнулся Миша, но затем рассказал:-- Как оставили его тогда на дороге, так с тех пор не видел. Сначала не до этого было, а потом уж и не нашел. По жадности какой — нито паразит —-хапнул без всякого соображения. Граммофон-то заводить надо, а как музыка заиграет, я тут как тут. Бессмысленные люди!

— Ну, не скажи! — вступил в разговор Митяй. — Расчет у того, кто брал есть: вероятней всего убьют Мишку в заварухе-то такой, и никто граммофон назад не потребует.

— Отставить! — гаркнул Спиридонов. — Раскаркались! Убьют, не убьют. Я песню хочу послушать. Хорошую песню.

* * *

— Так что я сразу к товарищу Иванову доложить что и как, — Ганин лукаво посмотрел на Каресва и добавил: — Теперь решить надо, когда выступать будем. Совместно.

Ганин сидел в кресле у кареевского стола, Егор на стульчике у двери, а Кареев, положив руку на стол, а голову на руку, рассматривал их поочередно — то того, то другого.

— Не слишком ли гладко все получается, Саня? Как ты считаешь, ловкач ты мой золотой?

— Его беда, Валентин Андреевич, что он ужасно нетерпеливый. А нетерпеливый оттого, что везучий до безумия, — и Ганин показал какой Спиридонов человек: — Налетел, нашумел — фыр, фыр! Этот сюда, этот туда! Он командует, все бегают и все получается. А оттого, что все получается, многого не видит. Меня не видит, к примеру.

Появился Мокашев во время ганинского красноречия и, дослушав в дверях, подошел к столу.

— Твой комиссар один на болоте, — сообщил ему Кареев. — Будем в ночь брать.