Победоносцев: Вернопреданный

— Странно, что ничего подобного у нас не делается. Куда же смотрят министры, Государственный совет и Сенат?

— Предложений со всех концов и от разных чиновников поступает предостаточно. И споров ведется немало. А тем временем крохи эти гибнут непроизводительно, заткнутые где-нибудь в подполье или, завернутые в тряпки, покоятся в сундуках.

Позднее мысли, пришедшие ему на ум при обмене мнениями со взрослеющим на глазах цесаревичем, Константин Петрович изложил в книге о путешествии, коснувшись самых разнообразных впечатлений и делая самые оригинальные для той эпохи выводы увиденного и услышанного, придавая на бумаге всему, как магнитом, собранному стройность и последовательность — качества, присущие законоведческим работам высочайшего класса.

— Тот, кто умеет хозяйничать, сумеет и защитить рубежи отечества.

— Да-да, — отозвался цесаревич. — Драгомиров придерживается той же точки зрения. Он считает, что закупки оружия, проведенные в намеченные императором Николаем Павловичем сроки, изменили бы ход войны, а Севастополь удалось бы отстоять.

Юноша окончательно, хоть и постепенно завоевал сердце Константина Петровича. Сейчас, вспоминая давнее, он с невероятной тоской думал, как несправедлива судьба к России, отобрав у нее цесаревича. Все иначе бы сложилось. Что же в нем содержалось такого, что отличало от великого князя Александра Александровича и остальных братьев? Сочетание внутренней природной, от Бога, мягкости, сердечного ума, тяги к образованию и познанию нового с твердостью и убежденностью, присущими русскому характеру, вернее, его идеальной модели. Он отыскал в цесаревиче другой полюс. Придворная лесть и интриги претили неиспорченной молодости. Цесаревич перешагнул возраст, когда дурное могло бы без особых усилий одержать верх.

Худший вид рабства

Путешествие не прошло для Константина Петровича даром. Он учился необходимому быстро, на лету. Перед ним впервые раскрылась подлинная мощь России. Но вместе с тем он впервые столкнулся с не прикрытой цветистыми речами проклятой реальностью. С нищей Русью, да не на паперти, не кукольной, не прячущей глаза, а голодной, убогой, смотрящей пристально, с вызовом и ненавистью и, что хуже остального, с поголовно неграмотной. Он столкнулся со страхом людей, брошенных на произвол помещиков, готовых содрать три шкуры и с того, с кого сдирать уже было нечего. Он столкнулся с целым слоем дворян и купцов, жаждущих лишь продавать и не желающих ничего производить, а так как продавать не всегда есть что, то хищники и моты обратили свой ненасытный взор на землю. Ее не надо производить — вот она, под ногами! Россия издревле держалась общиной. И община оградит крестьян от неминуемого разорения. Отнять у общины землю, согнать с нее крестьянина, пустить землю в оборот, превратить ее в вольный товар есть путь к разрушению государственного строя, потому что Россия — это и есть ее государственный строй. Он вспомнил, глядя сейчас на чернеющую ленту Литейного проспекта, что именно тогда, среди бескрайних равнин, пришла ему в голову мысль, что, стремясь, на основании общих начал, к водворению экономической свободы, можно породить свободу нищенства, которая повсюду бывает самым худшим видом рабства.

Но не наступило тогда еще время бросить возникшие разрозненные думы на бумагу. Ни он, ни страна не были приготовлены к тому. А когда он эти думы обнародовал, страна уже катилась по гибельному — революционно-террористическому пути в бездонную пропасть.

Смерть единомышленника

Наступившая весна оказалась одним из самых тяжелейших периодов в судьбе недавно назначенного обер-прокурора и, пожалуй, была сравнима лишь с осенью 1905 года, когда поднявшаяся в недрах евроазиатского континента буря увлекла его в пропасть. Новое для Екатерины Александровны роскошное по петербургским меркам жилище, перешедшее от графа Дмитрия Андреевича Толстого, приводили в надлежащий — более скромный для Победоносцевых — порядок с большим трудом, учитывая устоявшиеся вкусы и пожелания хозяев, для которых молитва и работа, а также помощь нуждающимся и родственникам являлись важнейшими и непременными элементами, из коих составлялась ежедневная жизнь. Вот, например, будто бы пустяк — бумаги и книги, а их приходилось каждый раз перекладывать с места на место и смахивать пыль, чтобы не затерялись и не пожухли. Они обладали такой неприятной особенностью. На глаза случайно попалось недавнее письмецо от Льва Толстого и невольно перечиталось повторно: «Я знаю вас за христианина — и, не поминая всего того, что я знаю о Вас, мне этого достаточно, чтобы смело обратиться к Вам с важной и трудной просьбой передать государю письмо, написанное мной по поводу страшных событий последнего времени». Константин Петрович вспомнил растерянное и даже испуганное лицо Страхова и нескрываемое стремление его как можно быстрее покинуть кабинет, оставив конверт на столе. Сейчас Константин Петрович взял карандаш и, чтобы избавиться от гнетущей все-таки мысли, в которой, правда, отсутствовало малейшее раскаяние, но зато присутствовало, безусловно, желание объясниться с историей, мелким, отлично натренированным почерком набросал: «Он писал, что необходимо оставить злодеев без всякого преследования». Таким образом обер-прокурор завершил диалог по; сему поводу с яснополянским графом.

Ни на что не обращающая внимание петербургская — несозревшая — весна счищала остатки зимы с площадей и проспектов. Константина Петровича возмущало, что эхо зловещего взрыва на Екатерининском канале угасло почти мгновенно. Политическая борьба как бы пригасила провонявший порохом и кровью раскат. Двор, правительство, свет и знать, выразив ошеломленному государю соболезнование, носившее формальный, быстротекущий и скороспелый — без всякого подлинного чувства — характер, схватились за старое, как утопающий хватается за единственную соломинку, продолжая привычный modus vivendi. Настоящая скорбь стала уделом исключений. О еще живых и ждущих суда террористах тревожились открыто и без тени укоризны по адресу убийц.

Гибель монарха не воспринималась как гибель обыкновенного человека и христианина. И это поражало Константина Петровича прежде остального. Никто не проронил ни слезинки. На искренне горюющего смотрели как на лицемера. Рассуждали о чем угодно, но только не о мучениях людей, пострадавших от подлого убийства. Хотелось выйти к Исаакию или Казанскому собору, воздеть руки к небу и воскликнуть: «Православные, опомнитесь!» Но нет! Городское бытие текло своим чередом, и на любого воззвавшего к раскаянию взирали бы как на неисправимого чудака. А между тем год начался с жестоких и угрожающих дней.

В конце января умер Достоевский, а за четыре дня до кончины Федора Михайловича хоронили князя Дмитрия Александровича Оболенского, прелестного, умного и интересного человека, непременного участника собраний у баронессы Эдиты Раден. Несомненно, он был типичным баричем, часто высказывал нелепые суждения, но Анатолий Федорович Кони, давший ему уничтожающую характеристику за приверженность к телесным наказаниям, не преминул все-таки подчеркнуть, что князь производил впечатление довольно порядочного и развитого субъекта. Оболенский вращался среди интеллектуалов: Милютин, Черкасский, Соловьев и другие члены кружка великой княгини Елены Павловны признавали его своим. Лев Толстой, однако, рассказывал Кони, будто Оболенский серьезно утверждал, что для сокращения побегов важных преступников их следовало бы ослеплять и тем отнимать физическую возможность бежать. Странно, как столь разные понятия и принципы умещались в одном человеке. Или их соединил, несколько переиначив, сам Кони?

Не исключено, что Лев Николаевич как-нибудь да преувеличил, а, вероятнее, Кони не очень точно изложил слова Оболенского. У Анатолия Федоровича в воспоминаниях всегда присутствует обвинительный уклон и налицо хорошо известное качество заправских мемуаристов, то есть тех, кто делает записи не по свежим следам, подправлять былые сюжеты и образы сиюминутными конъюнктурными необходимостями. Они, образы, постоянно выглядят куда лучше окружающих людей и непременно одерживают над ними словесные победы, ставят, например, начальство на место, читая ему, начальству, многостраничные лекции о честности, справедливости и важности поступать совершенно недвусмысленным антиправительственным способом. Так, граф Пален, министр юстиции при Александре II, не самый глупый министр в истории России, рисуется Анатолием Федоровичем смущенным и вечно оконфуженным недалеким чиновником, выслушивающим подолгу прописные юридические истины. Нельзя себе представить, что остзейский аристократ и гордый владелец великолепного замка и имения Гросс-Ауц, один из тех, кто осуществлял замечательную судебную реформу 1864 года, позволял Кони нравоучительным тоном говорить в свой адрес то, о чем мы сталкиваемся на каждом шагу в воспоминаниях о деле Веры Засулич. К ним придется не раз обращаться, потому что случившееся в середине июля 1877 года в доме предварительного заключения и выстрел 24 января 1878 года оказали определенное, хотя и не решающее воздействие, как утверждают террористы, прогрессивные экстремисты и либеральные демократы вкупе с Анатолием Федоровичем Кони, на зверское убийство императора шайкой — иного слова не подберешь — недоучившихся студентов, безразличных к судьбе страны. Аргумент невежественных — насилие.

Со смертей начался этот проклятый восемьдесят первый год — год, перевернувший жизнь и Константина Петровича, да и всей России. Несмотря на участие в подготовке судебной реформы, несмотря на многие успехи в личной профессиональной деятельности, новый обер-прокурор не переставал выражать недовольство сменой настроений в обществе, неустойчивостью власти, противоречивым подходом к проводимым весьма серьезным — коренным — изменениям. Его письма к сестрам Тютчевым наполнены горечью. Можно с уверенностью предположить что мартовскую трагедию, к которой вела цепь отвратительных убийств и иезуитских покушений на монарха, Константин Петрович предчувствовал задолго до взрыва на набережной.

В самых последних часах января Константин Петрович писал тогда еще наследнику: «Вчера вечером скончался Федор Михайлович Достоевский. Мне был он близкий приятель, и грустно, что нет его. Но смерть его — большая потеря для России. В среде литераторов он — едва ли не один — был горячим проповедником основных начал веры, народности, любви к отечеству». Через графа Лорис-Меликова Константин Петрович, не имевший доступа в покои Александра II, передал императору просьбу помочь семье, которой великий русский талант ничего не оставил, кроме книг. У края могилы в Невской лавре Константин Петрович думал о прошедших днях, о том часе в субботу, после всенощной, когда приходил Достоевский и они говорили долго и много за полночь, иногда горячо и страстно, иногда медленно и неторопливо, но всегда предельно откровенно и искренне. Часто Достоевский приносил рукопись и читал хрипловатым голосом — внятно и с присущей только ему доверительной теплой интонацией, не менявшей смысл, без пафоса и наигрыша, но выявляя в прозе самое главное, самое драгоценное: ритм и мощное, нарастающее, лавинообразное движение пластической звуковой массы. Это были лучшие минуты сердечной жизни двух неразрывно связанных людей. Ошибался Иван Алексеевич Бунин, когда заметил и даже приводил примеры в подтверждение, что Достоевский писал дурно.

Ужасный год гибели монарха начался со смерти единомышленника.

Хлыщи и красавцы

Казалось, несчастья и неудачи подстерегали за каждым углом, но, разумеется, мало кто был готов внутренне к мартовским идам. После взрыва, учиненного Халтуриным, охрана взялась за ум и принялась за организацию дела безопасности с удвоенной энергией. Полицеймейстер Дворжицкий, кстати, руководивший сечением Боголюбова в доме предварительного заключения, перешел в императорскую охрану и, ничуть не смущаясь и не страшась ответственности, возглавил ее. Дворжицкий — поляк по происхождению, что, впрочем, не мешало удачно складывающейся карьере вопреки давнему высочайшему повелению, отданному более чем десять с лишним лет назад, которое гласило: ни в каком случае не допускать на службу католиков, поляков, выкрещенных из евреев и чисто православных русских, женатых на выкрещенных еврейках и присоединенных в православие католических польках. Один из крупных знатоков агентурных мероприятий сетовал, и не без оснований, что охрана государя представителями упомянутых национальностей переполнена. Яркий пример — полковник Дворжицкий, весьма дурно зарекомендовавший себя после вынесения приговора Засулич. Вместо того чтобы изолировать ее, а затем испросить дальнейших указаний у высшего начальства, он последовал приказу того же Анатолия Федоровича Кони, но выпустил террористку на Шпалерную прямо в возбужденную и сопротивляющуюся жандармам толпу, а Кони просил провести Засулич через ворота на Захарьевскую — пустынную и широкую улицу, по которой оправданная в соответствии с законом молодая женщина уедет куда ей вздумается. Дворжицкий поступил иначе, возможно, из карьерных соображений. Засулич между тем все равно исчезла и обрекла полицию на долгие бесполезные поиски. Не очень-то умно поступил полковник! В сущности, против желания собственного начальства. И вот такому-то красивому и элегантному хлыщу была доверена охрана государя после покушений Соловьева и Халтурина. Соловьев стрелял, а царь, как заяц — петляя, бежал от него, чем и спасся. И никого из агентов и охранников не уволили. Халтурин проник во дворец и пользовался там доверием до тех пор, пока не объявил себя взрывом.