Побег аристократа. Постоялец

— Где ты ночевала?

— Нигде…

Зря он об этом заговорил: у нее так перехватило горло, что она больше не могла есть.

— Пей!

— Я все еще ломаю голову, гадаю, что ты здесь делаешь.

— Работаю. Я там устал от всего…

— Бедный Норберт.

Его вдруг обдало холодом. Не надо бы ей так говорить, да еще этим глупым сладеньким голоском. Он уставился на нее жестко, в упор. Разозлился. Они провели вместе каких-нибудь пятнадцать минут, в крайнем случае полчаса, и ей этого хватило, чтобы все низвести на уровень своего бабьего понимания.

— Ешь! — скомандовал он.

О, ему был вполне ясен ход ее мысли! Она, недолго думая, ставила себя в центр вселенной. Потому и скорчила эту виноватую мину, что уверена: это она всему причиной.

Ведь наверняка в глубине сознания, на самом его дне она прятала за удрученными ужимками победное торжество.

Это же она, не правда ли, своим уходом заставила его страдать? И как бы он ни старался восстановить свой разрушенный очаг, жениться снова, ему больше никогда не обрести счастья!

Ему хотелось заставить ее молчать. Сейчас он охотно ушел бы, подбросив ей сколько-нибудь деньжат на пропитание, только чтобы смогла выкрутиться.

— Она была злой?

На сей раз злым был он, когда буркнул сквозь зубы:

— Нет!

— Ох, как ты это сказал…

И между ними повисло тяжелое молчание. Она продолжала есть, но уже без аппетита, без удовольствия. Он позвал:

— Гарсон!

— Мсье?

— Подайте мне кофе.

— Без десерта?

— Десерт для мадам. Мне не нужно.

Она словно бы замарала что-то. И так хорошо почувствовала это, что пролепетала:

— Прости меня…

— За что?

— Я еще и сказала какую-то глупость, не так ли? Ты всегда меня упрекал, что я глупости говорю.

— Это не имело значения…

— Если бы ты знал, как потряс меня! Увидеть тебя таким! А все я, это моя вина… И потом, видишь ли, я-то уже давно привыкла… Мне не впервой попадать в такой переплет, как сейчас… Но ты!

— Не надо больше обо мне.

— Прости…

— Вероятно, полиция потребовала, чтобы ты не выезжала из Ниццы?

— Как ты догадался? Ну да, до окончания следствия… И невесть сколько всяких формальностей…

Он достал из кармана кошелек, мучительно краснея за этот жест. Плевать! Так надо. Оглянулся, дабы увериться, что официант, стоявший у двери зала, на них не смотрит.

— Тебе надо найти какое-нибудь пристанище.

— Норберт…

— Возьми.

Слезы навернулись ей на глаза, переполнили их, не проливаясь сквозь ресницы, не находя освобождающего выхода.

— Ты делаешь мне больно…

— Да нет же… Осторожно! На нас смотрят.

Она разок-другой шмыгнула носом и жестом, к которому он уже начал привыкать, поднесла к лицу открытую сумочку с зеркальцем, чтобы заново попудриться.

— Ты уже хочешь уйти?

Он не ответил.

— Ну да, конечно, у тебя же работа. Я даже не смею спрашивать, чем ты занимаешься…

— Это не важно… Гарсон!

— Мсье?

— Счет.

— Ты очень спешишь?

Что верно, то верно. Его нервы были на взводе. Он чувствовал, что одинаково способен и взбеситься, и расчувствоваться. Испытывал потребность остаться одному и, главное, больше не видеть ее перед собой — не видеть этих ее невинных глаз, этой морщинистой шеи.

— Сейчас же найди себе комнату и отдохни.

— Да.

— В котором часу ты должна явиться в полицию?

— Не раньше завтрашнего дня. Они ждут прибытия семьи…

— Я знаю.

Он встал. Расчет был на то, что она еще несколько минут посидит на этой террасе, допивая свой нескончаемый кофе. Это дало бы ему время удалиться. Легче легкого. Но она тоже встала, стояла перед ним с ожиданием на лице:

— Куда же ты направляешься?

— Туда. — Он махнул рукой в сторону площади Массена и ее отеля. Сам не понимая почему, он не хотел, чтобы она знала, где он живет.

Она снова тащилась за ним на буксире. Он шел быстро. В конце концов она поняла, что упорствовать не стоит, и замедлила шаг, подобно уличному приставале, который отчаялся и прекращает преследование, но успела еще шепнуть ему:

— Да ладно! Я тебя отпускаю. Пожалуйста, прости меня…

От вечной своей неловкости, оттого, что сам не знал, как ему быть, он не сказал ей «до свиданья». Уходя по солнечной улице, слышал, как стучит в висках. И сознавал, что повел себя жестоко.

«Пожалуйста, прости меня…» На этот раз он был уверен, что в ее словах не было намека ни на прошлое, ни на все то, в чем он мог бы ее упрекнуть. Она говорила о том, что случилось с ними сейчас, об их испорченной встрече, о ее бессилии вести себя так, как хотелось ему.

Он долго шел, прежде чем оглянуться, — хотел сначала отойти подальше. А она прошла всего несколько шагов и, сохраняя видимое самообладание, остановилась перед витриной галантерейного магазина.

Люди, идущие мимо, ничего не знали. Эта женщина казалась им такой же, как другие. Да ведь и он тоже не был тем мужчиной, просто спешащим на работу, за которого его принимали.

Подходя к закусочной «У папаши Жерли», он через большое открытое окно увидел Жюли: она завтракала в компании Шарлотты. Раз не оставалось возможности проскользнуть в гостиницу незамеченным, он прошел через закусочную. Не переставая жевать, Жюли спросила:

— Ты уже прогулялся? В такую рань?

Глянула пристальней, на лбу наметилась вертикальная морщинка:

— Что-то не так?

В ответ он только проворчал:

— Я иду спать…

— Ну, может, до вечера?

— Да.

Только потом, когда он уже топал по серой гостиничной лестнице, до него дошел смысл этого ее «Ну, может, до вечера?» Его охватило смятение. Почему она об этом спросила? Разве теперь все уже под вопросом?

У себя в номере он застал уборщицу, орудующую тряпкой, и выставил ее за дверь против обыкновения почти грубо. Лег, яростно зажмурился, но все уже сдвинулось с прежних мест, стали другими и свет, и тени, даже воробьи гомонили как-то не так, и все его существо томилось, пока он метался в сероватом полумраке.

8

Опиум — вот что такое была для них игра. Через свой глазок Дезире видел, как они проходили туда один за другим. Вначале крупье, черные, лощеные служители культа — эти шествовали напыжившись, как заправские чиновники, не удостаивая зал ни единым взглядом, прямиком туда, на свою «фабрику». Свои шляпы и пальто они не оставляли на вешалке. У них там, в святая святых, имелся шкаф, где они хранили также мыло, салфетки, а нередко еще и чистые рубашки на замену.

Потом входили клиенты, по большей части важные, уважаемые в городе персоны. В дверях зала, где танцуют, они появлялись, уже избавившись от верхней одежды, и потому выглядели непринужденно, как у себя дома. Официанты, вместо того чтобы устремляться им навстречу, спеша проводить к свободному столику, только здоровались по-свойски. При этом почти все сохраняли беспечный вид, словно сами пока не знали, чем бы заняться. Подходили к господину Рене, обменивались с ним рукопожатиями и парой фраз, этаким небрежным жестом приглаживали волосы…