Побег

Но это, к сожалению, было только теоретически. Главным аргументом для иуды было отсутствие свидетелей его предательства. А при таком раскладе на воровские весы всегда ставится прошлое тех, кто качает базар друг против друга. И хотя жизнь Матвея и не была замарана никакими позорящими бродягу поступками, а, наоборот, была посвящена всему воровскому, к тому же он был честный малый, — все же этого оказалось явно недостаточно. Леха Колымский был вдвое старше Матвея, а если исходить из того, что всю жизнь он провел рядом с ворами и никто ничего порочащего его честь не слышал, то уже одно это сводило к нулю все заслуги Матвея. Я уже не говорю о тех моментах в жизни этой падали, которые были отмечены воровскими подвигами, а такие действительно были. Так что при воровском раскладе чаша весов однозначно склонилась бы не на сторону правды — и так порой бывало в нашей жизни… Это являлось «заслугой» легавых первого отдела, — они могли работать!

Что там говорить, на моей памяти были случаи и похлеще этого. Когда между двумя достойными идет подобного рода качалово, миром это не кончается никогда, точнее одного из них ждет неминуемый приговор — смерть. Так что в преступном мире, для того чтобы обвинить человека в предательстве, да еще и повлекшем за собой человеческие жертвы, необходимо иметь очень веские, бесспорные аргументы его вины. В подобных щекотливых ситуациях сто раз приходилось отмерять, чтобы один раз отрезать.

Не многих знавал я людей, которые бы на свой страх и риск стали действовать так неординарно, разыгрывая умопомешательство, чтобы быть исключительно верными данному покойному вору слову, тем самым подчеркивая свою масть, как это рискнул сделать Матвей.

Но главным фактором успеха его предприятия стал исключительный случай — этот справедливый провидец Божий. В самое ближайшее время на зоне должен был состояться воровской сходняк. Воры, заранее предупрежденные об этом мероприятии, уже находились в пути, съезжаясь на нашу зону со всего края. В зоне помимо Дымка знали об этом, как и положено, всего несколько человек. Среди этих нескольких был и Леха Колымский.

Результаты этого сходняка ментам нужны были как воздух, ибо, опираясь на его постановления и директивы, они и планировали свою грязную работу по усилению режима и уничтожению людей, им не покорных. И каким бы странным это ни показалось, но для связи со своим агентом легавые избрали лагерного кума.

Я уже упоминал, что в этом лагере кум являлся своего рода фортецалой. В лагере необходима была административная единица, он и был ею, не более того. Все об этом знали, и никто не обращал внимания на людей, бывавших в его кабинете. Визиты каторжан в этот кабинет почти никогда не имели ничего общего с оперативной работой. Кум был по национальности корейцем и к тому же всегда был страшным попрошайкой, чем и пользовались арестанты в полной мере. Так что, с точки зрения ментов, это место стало идеальным для встреч с агентом.

Правда, они не учли кое-что, а именно: что человек все же лишь предполагает, а всем располагает Бог. Конечно, будь кум хоть чуточку умнее или хотя бы поматерее, Матвею было бы не промести ему эту пургу с головой. Кум должен знать, что такие люди, как Матвей, просто так на сторону легавых не переходят вообще, да еще после их козьих экзекуций. Да и больные на голову люди не ведут себя так странно, моментально меняя, с точностью до наоборот, свою жизнь и свои привычки.

Но, слава Богу, кум оказался лохом. Матвею, имевшему еще со школьной скамьи пристрастие к радиоаппаратуре, нетрудно было установить в его кабинете микрофон, а провод провести к себе в будку. Таким образом, как только кто-то из интересующих его людей входил в кабинет кума, Матвей включал магнитофон и делал запись.

Вот таким образом и была выявлена и разоблачена, а впоследствии и казнена одна из самых матерых сук ГУЛАГа Леха Колымский. Все эти подробности я слышал от самого Матвея, когда после очередного этапного пролета «столыпин» наш прибыл в необъятный Краслаг на пересылку Решеты.

Пробыли мы здесь около месяца, и, встретив Новый, 1979 год, мы отправились в зону в поселок Горевой, но она нас не приняла, и мы развернулись назад. Далее было еще несколько лагерей Дальнего Востока, Сибири, Урала и Крайнего Севера, куда завозили нас этапом, но нигде не принимали.

Почти со всеми, кто выезжал со мной в лагеря на Уссури, я распрощался по дороге, на разных тюрьмах и пересылках страны. Чувствовал я себя неважно, откровенно устав от всех этих «столыпиных», шмонов и пересылок.

Почти ни на что не обращал внимания, кроме, конечно, своей масти, но приходилось терпеть. Научился не реагировать ни на какие посторонние шумы, да так, что если бы у меня над ухом целый день сводный хор милиции распевал «Калинку», я бы спал себе спокойно, не обращая на них никакого внимания. Простился я и с Французом, но с ним после полугодового скитания по этапу я доехал до пересылки Весляна, откуда когда-то выезжал в столь долгое и со всех сторон познавательное путешествие.

Глава 8 И вновь на Княж-погосте

Здесь наши пути-дороги разошлись, но были мы друг от друга недалеко. Его отправили на Ракмас (туберкулезную зону), а я вновь оказался на своей злосчастной «тройке» Княж-погоста, за которой, мне кажется, я был закреплен, как земля за колхозом. На всех трех зонах Княж-погоста, только на «двойке» был вор Толик Тарабуров, или, как его еще называли, Тарабулька Бакинский. Прямо перед моим приездом его перевели на «двойку» с «головного».

Контингент в лагере поменялся почти наполовину, но структура и положение оставались прежними, воровскими. Из моих близких не было Слепого и Артура. Их тоже отправили куда-то за пределы Коми, но куда — никто не знал: от них еще не было ни малявы, ни письма, ни слуху ни духу. Здесь в лагере я вновь встретил многих из тех, с кем приходилось сталкиваться либо на пересылках, либо в лагерях, либо в тюрьмах ГУЛАГа.

Начальство на «тройке» осталось прежним, правда, вместо хозяина Марченко, спокойного и уравновешенного подполковника, пришел седой капитан, который до этого работал кумом на Иосире, на особом режиме. Но для меня главным было, конечно, то, что Юзик остался у лагерной власти.

После того как я пришел в себя после долгих передряг в дороге по этапу и уже обосновался в лагере, меня сначала водворили в изолятор на 15 суток, а вскорости по выходе — и в БУР на шесть месяцев. В постановлении было указано: «за систематическое нарушение режима». Такой формуляр писался почти всем моим единоверцам, если они не были пойманы с поличным за какое-либо нарушение режима. Но это уже был не тот деревянный БУР, в котором мы некогда, можно сказать, отдыхали, да еще выражая свое недовольство, — теперь это была цементная коробка. Деревянными здесь оставались только нары, да и то окантованные железными угольниками, которые открывались при отбое и закрывались в пять часов утра, по подъему. БУР был рабочим, плели сетки под картошку (5 x 5 м).

Кто хотел — работал, кто не хотел — сидел в изоляторе на пониженном питании, но таких почти не было, не считая тех, у кого были личные передряги с мусорами.

Дело в том, что сматывать клубки с огромных бобин и делать челноки из дерева выводили в общую хату, а это всегда общение между людьми, известия со свободы, с зоны, разные новости общего характера — в общем, это было нам выгодно. Что же касалось сеток, то норму — 3,5 сетки любой из нас мог запросто сплести за час за непринужденной беседой. Правда, впоследствии норму потихоньку увеличивали, но это была не беда. Главное — держать контроль над всем производством, ибо от этого зависела жизнь братвы в камерах, а она была не сахар…