Побежденный. Рассказы

Валь ди Сарат внимательно изучил карту.

— Если признать, что первое сообщение было верным, — сказал он, — а участие в этом преследовании стало популярным в округе уже потом, то, возможно, этот немец держит путь на северо-восток к Падуе в надежде достичь австрийской границы. Это выглядит логичным, однако у меня есть сомнения. Предупредите Павию.

— Павия уже предупреждена, — ответил Баррелло, выдающийся савонский карабинер, с нескрываемым удовольствием чиновника, умеющего предугадывать желание начальства.

В самом деле, очередное сообщение поступило из-под Павии. Блондин с мигающим глазом угнал грузовик. Павианские карабинеры ведут наблюдение за регистрационными номерами и свежеокрашенными машинами. Валь ди Сарат, Отгони и Гарини сели в джип и, завывая сиреной, поехали в северную сторону. На полпути их догнал мотоциклист, несшийся так, как могут только итальянцы, и остановился. В Савону сообщили, что грузовик найден, угонщиком оказался жгучий брюнет, вовсе не мигающий. Трое унылых, бормочущих под нос ругательства мстителей вернулись в Савону без сирены. Вскоре пришло известие, что в нескольких милях к северо-западу, в горном районе, угнан местный поезд.

— Стоит ли это расследовать? — спросил Баррелло, придававший всему огромную важность.

— Нет, — ответил Валь ди Сарат и заснул в кресле.

Чуть попозже поступило сообщение, что в четырех километрах оттуда, где последний раз видели Винтершильда, украдена детская коляска. Баррелло разбудил Валь ди Сарата и попросил инструкций. Валь ди Сарат произнес в ответ несколько невежливых слов и заснул снова.

Поскольку сообщения о попытке угнать мотоцикл в Казелле не поступило, полиция вскоре потеряла след, и Валь ди Сарат вернулся в Рим. Дядя, увидев безутешного племянника, громко рассмеялся.

— Молодежь вечно унывает из-за неудачи. Однако я знаю, что путь к успеху вымощен мелкими неудачами, а путь к опыту — ошибками. То, что ты не нашел этого мигающего преступника сегодня, означает лишь, что найдешь завтра. Рано или поздно он совершит ошибку, хотя бы помочится на стену, где это строжайше запрещено, и будет арестован. В двадцать девятом году бандит убил в Калабрии высокопоставленного фашистского чиновника — убийство не носило политических мотивов, если не считать политикой страсть к жене чернорубашечника. Кое-кто счел бы именно так. Об убийце мы знали только, что на правой руке у него нет указательного пальца. Я долго дожидался возможности схватить его.

— Как же тебе это удалось? — спросил племянник.

— Я знал, что рано или поздно война неизбежна. Вся наша экономика работала на войну. Начнись она в тридцать пятом году, мы бы оказались на высоте. Увы, нам чуть-чуть не хватило самоуверенности объявить ее, когда мы были готовы — мы покорно ждали, когда будут готовы немцы. И к тому времени оказались уже отсталыми. — Убальдини глубоко вздохнул. — Но как бы то ни было, поимки убийцы я ждал до сорокового года. По сравнению со мной слона можно назвать рассеянным. Я разослал по всем призывным пунктам указание задерживать всех, освобожденных от военной службы из-за отсутствия этого пальца. В декабре сорокового, за два дня до Рождества, мы схватили его в Падуе. Он стал директором тридцати двух компаний, в том числе нескольких сельских банков.

— Ты уверен, что именно тот человек был убийцей?

— Почти.

— Где он теперь?

— В тюрьме.

— Но зачем ты мне это рассказываешь?

— Рассказы перед сном хорошо воздействуют на боевой дух молодых полицейских. Иди, поспи. Ты устал.

У двери Валь ли Сарат обернулся.

— Тогда мы схватим его в шестидесятом году.

— Если нам повезет. Но схватим.

Пихль запретил Гансу выходить из дома на том основании, что это очень опасно. Не позволял даже выйти в сад.

— Подождите, пока все уляжется, — советовал он.

— Но мне нужно во Флоренцию.

— Флоренция, Флоренция, что там во Флоренции? Девушка? Почему не можете получать наслаждения там, где только находите, как я? В том-то и беда с вами, однолюбами, — вы позволяете себе ударяться в сентиментальность и становитесь такими же ненормальными умственно, как я телесно. У меня ясный взгляд. Я презираю вас. Идиоты.

Спорить с Пихлем было трудно. Он был проницательным и очень громогласным. Даже человек вроде фюрера, с ярким внутренним светом, вечно горящим перед алтарем его убеждений, нашел бы затруднительным противостоять бесстыдному разуму этого гнома.

— Со временем я найду для вас что-нибудь. Мир не может обойтись без немцев и их знания дела. Имейте это в виду.

Казалось, Пихль владеет какой-то тайной, и слова его, когда он бывал трезв, были не просто ободряющими, они представляли собой символ надежды. Ганс, преждевременно состарившийся во всем, кроме чувств, повиновался бесцеремонной власти Пихля так же охотно, даже благодарно, как в юности трубным призывам долга.

Разумеется, в хозяине дома Гансу многое не нравилось, но с течением недель, за которые он узнал Пихля получше, ему стало казаться, что отталкивающая игривость карлика является просто-напросто естественным дополнением к серьезным вспышкам убежденности и минутам убаюкивающих размышлений. Для Ганса он стал сильной личностью, даже героем, сверхчеловеком, сокрушившим препятствия, которые жизнь щедро расставила на его пути, и оказался существом хоть и сознающим горькую цену своей победы, но тем не менее приобретшим бесцеремонную веселость и несокрушимую волю.

Иногда Ганс думал о Терезе — обычно ночами, так как даже Пихлю требовалось спать — и начинал возмущаться тем, что замечательная авантюра бегства, начавшаяся так многообещающе, столь странно пресечена. Мечтал о невероятных приключениях, даже трудах, которые выпадут ему на пути к возлюбленной, как героям древности, об испытаниях, которые придают цену успеху.

О, Тереза ничего особенного собой не представляла. Ганс знал ее очень недолго, и однако же в громадной пустоте его души она была всем. Он мог припомнить каждую подробность их встреч, дугу ее бровей с несколькими более жесткими торчащими волосками, изгиб шеи, ведущий к вечно холодным ушам, темные линии, трогательно, старательно, неумело проведенные под глазами, чтобы подчеркнуть знание жестокостей мира.

С течением месяцев Ганс предался апатии. Делать было нечего. Помогал Марте по хозяйству, а если то бывала не Марта, он этого даже не замечал. Когда раздавался звонок в дверь, прятался. Так велел ему Пихль, и оставалось только верить, что это необходимо. Каждый вечер Пихль устраивал игры, представлявшие собой испытание силы, в которых всегда побеждал. Поднимал столы, стулья, людей и разбрасывал по комнате, временами, опьянев от горного вина, выкрикивал команды и сам исполнял их, бегал в атаку под огнем, бросался в укрытие, брал в плен противника под угрозой штыка. О военной жизни Пихль знал все, вплоть до достоинств наград и точных функций всех вспомогательных подразделений. И каждую ночь Ганс разговаривал вслух с Терезой и вяло бранил себя за то, что попал в этот странный период безвольного повиновения еще одному предводителю.

Как-то в августе приехал немец, угрюмый, рослый, с сердитым взглядом. Провел там вечер, терпя рукопожатия Пихля, и наутро ушел.

Пихль взглянул на часы.

— Через восемь часов он будет там.

— Где? — спросил Ганс.

— Неважно.

— Но почему он? Я приехал сюда первым.

Вскоре Пихль привез среди ночи на заднем сиденье мотоцикла еще одного. По фамилии не то Шауэр, не то Зауэр. Он был до того робким, что почти не раскрывал рта. Обмениваясь рукопожатием с Пихлем, завопил. С той минуты Пихль относился к нему безжалостно и два дня мучил его всевозможными розыгрышами и грубыми шутками.