Побежденный. Рассказы

В то время как Ганс был с головой погружен в абстракции, две весьма реальные силы сходились в городе, который он только что покинул, чтобы начать из-за него борьбу.

Эрхардт знал философию Убальдини, поэтому пришел в кафе Розати с опозданием на четверть часа и обнаружил, что полковника там еще нет. Сел за единственный свободный столик и ждал, уже с легким раздражением.

Кафе Розати — одно из тех мест, где Рим собирается после конца работы в конторах, чтобы перестроить свои общественные отношения. Здесь исчезают, словно дуновение воздуха, репутации; здесь рождаются слухи и ускоряются кризисы среди шипенья сатураторов, звяканья стаканов, запаха дорогих пирожных и сильных духов.

Эрхардт разглядывал лица сидящих, так тесно набившихся, словно их занесло туда каким-то приливом, будто водоросли. Увидел Бенедетти, знаменитого кинорежиссера, которому давал на время несколько бронемашин и два десятка людей для потрясающего воссоздания занятия немцами Неаполя «Vesuvio Trema» [61] . Бенедетти, увлеченный бурными каденциями эстетического спора, дружелюбно приветствовал Эрхардта, потом без усилий вернулся к тону ядовитого презрения. Вдали Эрхардт видел седую коническую голову достопочтенного депутата парламента Альдерини-Морони, который задавал на заседаниях Палаты весьма щекотливые вопросы о беглых немцах, за другим столиком жена актера Сгомбини сидела, сплетя пальцы, с актером Талья. Их появление вместе было равносильно официальному объявлению о супружеской неверности. Сочувствие Сгомбини быстро сменилось безжалостным смехом над его рогами.

61

Везувий дрожит (ит.).

Появился Убальдини. Он сразу же извинился за опоздание.

— Задержали, никак не мог вырваться. «Старый лицемер», — подумал Эрхардт и спросил:

— Что будете пить?

— Нет-нет, мой дорогой, приглашение исходило от меня. Поскольку окружение, кажется, не особенно приятное, закажу самое дорогое, что есть в меню. В конце концов, счет оплачивает государство.

Когда официант принес Убальдини отдающий нафталином альпийский ликер, а Эрхардту пиво, полковник сказал:

— Люблю приходить сюда из-за этого шума. Никто не может услышать, что ты говоришь, и это гарантирует полную секретность.

— Видите, кто там? — спросил Эрхардт.

— Имеете в виду Альдерини-Морони? Да, он постоянно здесь, выискивает новые поводы для выражения недовольства. Это законченный политикан, без убеждений, без совести, без воображения. Он знает, что политик должен говорить. В Палате важен голос, а не произносимые слова. По прошествии какого-то времени, когда его тембр произведет достаточное впечатление на сидящих, они начинают задаваться вопросом, соизволит ли великий обладатель этого голоса использовать его для высказывания по той, другой или третьей проблеме.

— Циничная философия, — заметил Эрхардт, не привыкший к романской язвительности, которую французы так гордо именуют логикой.

— Я привык к этому обвинению, — ответил слегка польщенный Убальдини, — однако то, что вы сейчас услышали, — сущая правда. По крайней мере в Италии, где для дебатов в Палате требуется голос, слышимый, как солист на концерте, над оркестровым сопровождением сенаторских порицаний. Главное — говорить, орать, реветь. Честолюбивый и неугомонный человек вроде Альдерини-Морони приходит сюда в поисках сплетен.

— Не думаете, что нам следует перейти в другое кафе? — спросил Эрхардт.

— Зачем?

— После всех тех щекотливых вопросов, которые он задавал в Палате.

Убальдини рассмеялся.

— Моя работа требует изощренности и ума. Чего мне бояться представителя профессии, где требуется только громкий голос, а ум является помехой?

В эту минуту заросший бородой парламентарий, идущий по следу, словно терьер весной, подошел к их столику и властно взглянул на Убальдини.

— Надеюсь, Colonello, вы не слишком уж передернулись от моих язвительных слов в Палате относительно побега пленных немцев из-под стражи, — сказал он с подчеркнутой снисходительностью.

Убальдини не поднялся.

— Каких слов? Я не читал их. Альдерини-Морони словно бы получил плевок в лицо.

— Уж не притворяетесь ли вы, будто не читали моей речи в прошлый понедельник об ирригации на Сардинии?

— Какое отношение имеет к ирригации побег нескольких пленных? — наивным тоном спросил Убальдини.

Крайне раздраженный столь простодушным замечанием, Альдерини-Морони ответил:

— Моя речь, как всегда, была по идее в высшей степени многогранной. Очень всеобъемлющей. Можно даже сказать, очень универсальной. Нападки на принятые вами меры прозвучали под конец и были встречены бурными аплодисментами всех секций Палаты.

— Вы упомянули мою фамилию?

Простор для знаменитого сарказма Альдерини-Морони, которого многие в Риме боялись, был открыт.

— Я упомянул генерала Кальцолетти и нескольких его менее значительных прихвостней.

Убальдини добродушно улыбнулся.

— На вульгарном языке политиков это, полагаю, неплохой комплимент. Друг друга вы награждаете гораздо худшими словами, чем прихвостень.

— С вас это, кажется, как с гуся вода, — ответил, сузив глаза, Альдерини-Морони, — но позвольте предупредить, что еще одна такая беспечность, и я разоблачу вас перед всей страной. Ваше прошлое не столь уж незапятнано, чтобы вы могли не бояться огласки.

Убальдини перестал улыбаться, но не утратил хладнокровия.

— Это угроза?

— Понимайте, как хотите, — ответил Альдерини-Морони. — Дело в том, что я единственный из итальянских политиков, кто совершенно неподкупен. Никого не щажу и не прошу пощады. Выбирайте. Либо исполняйте свой долг, либо подвергнитесь разоблачению. Существует лишь одна альтернатива: эффективность или разжалование.

Настало время для контратаки.

— Вы только что грубо угрожали мне разоблачением, — заговорил Убальдини. — Прежде чем ответить на ваши нападки, позвольте представить вам моего друга, герра Верли, журналиста из Швейцарии, приехавшего сюда ознакомиться с итальянской демократической процедурой.

Альдерини-Морони тут же обаятельно улыбнулся Эрхардту и поведал ему, сколько восхитительных отпусков провел в Альпах. Довольный Эрхардт рассказал ему, сколько восхитительных отпусков провел на Капри.

Убальдини прервал этот обмен любезностями.

— Вы также сочли нужным, Onorevole [62] (он нарочно употребил полный титул сановника перед тем, как швырнуть его на землю — так жертве придется падать с большей высоты), клеветнически отозваться о моем прошлом. Думаю, будет справедливо сообщить вам, поскольку мы затронули прошлое, что у меня дома собрана большая коллекция — не бабочек, марок или открыток, ничего столь живописного в ней нет — большая коллекция фашистских партбилетов, принадлежавших всевозможным людям, кто-то из этих людей — ничтожества, кто-то — выскочки, а несколько сидят в Палате депутатов… Я воздержусь от упоминания их фамилий и попрошу у вас пять тысяч лир.

62

Депутат итальянского парламента (ит.).

— Вы не посмеете! — гневно выпалил Альдерини-Морони, белый как полотно.

— Чего не посмею?

— Спустились до шантажа? Убальдини рассмеялся.

— Мой дорогой Onorevole, если б я шантажировал вас, то не ради каких-то пяти тысяч лир, вы должны понимать, что это мелочь. И вы вполне могли бы ответить мне шантажом на шантаж. Даже туманно намекнули на такую возможность. Нет-нет, пять тысяч — это штраф за то, что оставили свою машину стоящей одним колесом на пешеходном переходе. Можете уплатить штраф мне или, если это слишком затруднительно, обнаружите возле своей машины очень сердитого карабинера.