Поцеловать осиное гнездо

Пока мы обнимались, зазвонил телефон. Мы не отпускали друг друга, но от настойчивого звонка казалось, что в комнате кто-то ждет. Пришлось взять трубку. Низкий-низкий женский голос попросил Веронику. Она взяла трубку и посмотрела на меня так, словно не представляла, кто бы это мог быть.

– Алло? Ой, привет, Зейн! Что? – Она замолчала, слушая, потом за долю секунды равнодушие на ее лице сменилось гневом. – Ну и что, что я здесь? Я должна отмечаться у тебя при каждом моем приезде в Лос-Анджелес? – Прижав трубку к уху, она начала притопывать ногой и качать головой. – Зейн... Зе... Не ищи меня. Что?

Это большой город. Вряд ли мы столкнемся. Нет, я не пойду к Мантилини. Что? Потому что нам не надо видеться! – Она бушевала в таком роде еще несколько минут, после чего с отчаянным лицом повесила трубку. – Это была Зейн. Мы с ней когда-то встречались. Она хотела со мной увидеться. – Вероника нахмурилась.

Я указал на телефон:

– Ты прямо не дала ей договорить.

– Жизнь слишком коротка. – Она тяжело вздохнула и пристально посмотрела на меня. – Тебя не беспокоит, что я спала с женщиной?

– Наоборот – подзадоривает. Как и разведение коз.

Раздача автографов прошла хорошо. Потом мы пообедали в ресторане рядом с магазином. Оба были в хорошем настроении и за едой болтали. Так разговаривают друг с другом только новые любовники – сочетание открытий, узнавания и влечения, которое возникает, когда хорошо знаешь одну грань личности и почти не представляешь себе другие.

Я что-то сказал насчет того, как сказочно развиваются наши отношения, и что хотелось бы узнать, что скрывается за этим волшебством, чтобы распространить его на другие области моей жизни. Вероника встала и сказала: делает трюки. Я сейчас вернусь.

Бывают такие неправильные черты лица, хотя с виду вроде бы все правильно. Вроде бы все на своем месте, в носу только две ноздри, но что-то не так, хотя ты и не можешь сказать точно, что же именно.

В ресторане подавали чудесное крем-брюле. Мне так понравилось, что, взяв его в рот, я в восторге зажмурился, когда раздался тот же низкий голос.

– Вы Сэмюэл Байер, верно?

Не зная, с чего начать – проглотить или открыть глаза, я сделал то и другое одновременно. Черты ее лица были резкими, как на картине художника-кубиста, – нос, скулы, подбородок. Глаза были такие же черные, как и коротко, по моде подстриженные волосы. Она была красивая и настроена агрессивно – «не шути со мной!» – высокая, со стройной фигурой, что ей шло. Она бы удачно сыграла злодейку в фильме про Джеймса Бонда – в блестящей коже, владеющая всеми смертельными приемами карате.

– Да, это я. Мы знакомы?

– Меня зовут Зейн. Это я недавно звонила Веронике. Это со мной она не стала разговаривать. Я бы хотела сказать вам несколько слов, но поскорее, пока она не вернулась.

– Как вы узнали, что она в Лос-Анджелесе? Как вы узнали, где мы остановились?

– Сегодня она обедала с одним нашим общим знакомым. И мне сообщили. – Зейн не отрываясь смотрела в сторону туалета. При всей своей внешней суровости она явно чего-то опасалась. Было что-то в ее лице... Безумное? Подлое? Может быть, таким отталкивающим казалось не все лицо, а искаженный гримасой, безумный рот, одну за другой изрыгающий ядовитые мерзости. – Спросите Веронику про Годда. Спросите, что у нее было с Дональдом Голдом.

– С актером?

– Да, с ним. – Она снова посмотрела в сторону туалета, что-то увидела и без лишних слов быстро вышла из ресторана. Я проводил ее взглядом. У выхода она остановилась, оглянулась на меня и повторила: – С Дональдом Голдом, – а потом исчезла.

Через мгновение появилась Вероника и холодно спросила:

– Это была Зейн?

– Да. Какая странная. – Поколебавшись, я сказал: – Она велела спросить тебя про Дональда Голда.

– Старушка Зейн все такая же добрая. Ей по-прежнему нет равных по части клеветы и мелкой мести. Неужели она надеется разрушить наши отношения? До нее я жила здесь с Дональдом. Мы не подходили друг другу. Пока мы жили вместе, упивались собственными слабостями. Он бросил меня и правильно сделал.

– И все?

– А потом я пропала, Сэм. Может быть, даже немножко перешла грань. Я вела такую жизнь, что прочитай ты о ней в книге, сказал бы: «Как же она могла до этого дойти?» Но вот я здесь и вроде бы нравлюсь тебе, а?

Взяв ее руку, я поцеловал пальцы и торжественно произнес:

– Отпе vivum ex ovo.

– Что это такое?

– Единственная латинская фраза, которую я запомнил в школе. «Все живое – из яйца».

Не помню, какие телепередачи мы смотрели в детстве субботним утром, но все они были священны. Тогда само телевидение было священным. Большой квадратный алтарь посреди гостиной, который завораживал тебя, когда его ни включи.

В ту субботу я смотрел телевизор. Родители и сестра ушли в магазин. Я сидел на полу в гостиной и ел пончик, когда раздался звонок. Рот и пальцы у меня были в сахарной пудре. Прежде чем открыть, я успел только провести рукавом по губам, вытереть руки о грязные джинсы и с недовольным видом подошел к двери.

Открыв, я оказался лицом к лицу с Паулиной Островой. Она была невероятно красивой и испуганной. Я потерял дар речи. Конечно, я знал, кто она такая. Я был в средних классах, а она обитала в высших эшелонах школы, что само по себе уже придавало ей божественный статус, даже если бы о ней не ходили все эти невероятные слухи.

Увидев меня, Паулина едва заметно улыбнулась. Я чуть не обмочил штаны.

– Эй, я тебя знаю! Ты Сэм, верно? Слушай, я переехала вашу собаку.

– Это ерунда, – радостно ответил я. Я очень любил Джека-Молодца, но собака не шла ни в какое сравнение с тем, что Паулина Острова знает мое имя.

– Думаю, ничего страшного. Я отвезла его к ветеринару. На Толлингтон-Парк, к доктору Хьюзу.

– Мы его водим к доктору Болтону.

– Ну, я подумала, что он умирает, и потому отвезла к ближайшему.

– Ладно. Хочешь зайти? – Я сам не понимал, что делаю. Она переехала нашу собаку. Разве мне не полагается обезуметь от горя? А что делать, если она и правда войдет? От одной мысли, что я буду дышать одним воздухом с Паулиной Островой, мое сердце выпрыгивало из груди.

Мне было двенадцать, а ей, наверное, шестнадцать. В школе даже я знал, что для всех она была чем угодно – взрослой, шлюхой, стипендиаткой, артисткой... Несколько лет спустя ее бы назвали девушкой без предрассудков, но в те черно-белые Темные века, до Бетти Фриден и феминизма, для Паулины существовало одно определение – странная, чуть ли не извращенка. Все знали, что она спит с кем попало. И это бы ничего, если бы этим все и исчерпывалось. Тогда бы мы легко подобрали ей определение – безобразное и простое. Но все осложнялось тем, что она была еще очень умной и независимой.

Ожидая, что еще она скажет, я вдруг вспомнил про недоеденные пончики и торопливо вытер рот на случай, если на губах остались крошки.

– Тебя что, не интересует ваша собака?

– Еще как интересует.

Я прислонился к дверному косяку, потом выпрямился, потом опять прислонился. Как ни встань, в ее присутствии было ужасно неловко.

– Он выбежал на проезжую часть, и я его сбила, он сломал заднюю лапу. Вообще-то это было круто, потому что ветеринар позволил мне остаться и посмотреть, как он накладывает на лапу шину.