Почему море соленое

— Давай я возьму на себя. Я не боюсь.

— А я боюсь, что ли? Нет, Костя, за себя я сам умею отвечать.

— Ну, как знаешь.

— Выложу все, как было.

— Ну и правильно. Юлить тут нечего, раз уж договорились быть принципиальными, надо быть такими до конца.

— Надо. Только знаешь, Костя, это, оказывается, не так легко — быть принципиальным.

— Кто говорит, что легко? Ермолин на меня обиделся.

— Ну, этот не в счет. А у Аристотеля, по-моему, мозги на месте.

— Мужик правильный.

— Это самое главное.

— Ох и заваруха же будет!

* * *

Но никакой заварухи не было. Просто нас собрали в кубрике, пришли командир с замполитом, и Саблин произнес речь:

— Буду предельно краток и откровенен. Я ошибался. Во многом. В делах и поступках, во взглядах на жизнь. Мне сейчас трудно говорить об этом. Но говорить надо прямо и откровенно. Я понял это несколько дней назад и попросил партийное бюро выслушать меня и помочь мне. Меня выслушали внимательно и поняли правильно. Досталось мне тоже здорово. И я считаю своим долгом проинформировать вас обо всем, чтобы у нас на этот счет не было никаких недомолвок и кривотолков. Понять свои ошибки, трезво переоценить все мои взгляды и действия помогли мне прежде всего вы. Я давно почувствовал, что перестал находить с вами общий язык и взаимопонимание, понял, что постепенно и неуклонно теряю ваше уважение. Случай, неприятный случай помог мне понять все это более отчетливо и ясно. Об этом случае знают не все, и я расскажу о нем подробнее. Матрос Голованов, не получив увольнения на берег в день своего рождения, решил отпраздновать его на корабле. Он, матросы Соколов, Ермолин и матрос Пахомов из боцманской команды распивали в кубрике одеколон. Причем матрос Ермолин стоял дневальным.

— Я не пил! — крикнул Ермолин.

— Возможно. Но суть не в вас. Я знал об этом. Но никому не доложил и своей властью нарушителей не наказал. Если говорить откровенно — смалодушничал, не желая, чтобы наше подразделение, как говорят, «склоняли по всем падежам». Но долго я не мог молчать. И совесть не позволяла, и поведение матросов показало, что они знают, почему я сделал вид, что ничего не заметил. Мой авторитет как командира пошатнулся окончательно. Вот тогда я и обратился в партийное бюро.

Саблин сел.

Капитан 2 ранга Николаев обвел взглядом всех сидящих в кубрике и спросил:

— Вопросы есть?

Поднялся Голованов:

— Разрешите, товарищ командир? Я прошу наказать меня.

— Да, вы, все четверо, будете наказаны.

— Я не пил! — снова выкрикнул Ермолин.

— Матрос Ермолин будет наказан строже других. Он нес службу и обязан был пресечь нарушение. Все вы уже не школьники и должны понимать такие простые вещи. К тому, что рассказал старший лейтенант Саблин, я добавлю следующее. Он обратился ко мне с рапортом, в котором просит за допущенные ошибки отстранить его от должности. Я возвратил ему рапорт. Думаю, что поступил правильно.

— Верно! — точно сговорившись, хором выкрикнули все.

— Хорошо, что вы это поняли. Но я прошу понять и другое. Старшему лейтенанту Саблину очень трудно было сделать этот шаг. Еще труднее ему будет многое пересмотреть и от многих своих привычек и взглядов решительно отказаться. Может быть, не все из вас вполне понимают, как трудно бывает человеку начинать все сначала. Но мы рассчитываем на вашу сознательность и на вашу помощь. Старший лейтенант Саблин остается вашим командиром и, очевидно, сейчас будет более требовательно подходить не только к себе, но и к каждому из вас. Тут уж, как говорится, не пищать. Не будете?

— Нет! — опять хором выкрикнули все.

— Ну вот и хорошо. Надеюсь, мы поняли друг друга. Если нет вопросов, можете быть свободны.

Николаев и Саблин ушли. Остался Протасов. Из матросов никто не двинулся с места. Несколько минут все сидели молча, ожидая, что скажет замполит. Он спросил:

— Ну как, профессора? Будем дискутировать?

— Все ясно. Надо браться за дело.

— Ермолин, вы, кажется, чем-то недовольны?

— А… чего его спрашивать…

— Нет, пусть выскажется.

Ермолнн встал, оглянулся вокруг. Все взгляды сейчас скрестились на нем. Он поежился. И вдруг улыбнулся:

— Чего уставились? Думаете, я не понимаю? Вам, товарищ капитан-лейтенант, просто показалось, что я недоволен.

— А ведь и верно — показалось, — улыбнулся Протасов. — Перекрестился бы, да вот неверующий я.

Матросы засмеялись. И сразу задвигались, кто-то полез наверх («это дело перекурим как-нибудь»), кто-то занялся своими рундуками, большинство столпилось около замполита. В кубрик заглянул Игорешка, увидел Протасова, хотел улизнуть, но замполит позвал его.

— Ну как, Пахомов, может, сообразим на троих?

— Не возражаю, — в топ ответил Игорь.

— Кто пойдет?

— Мне придется, товарищ капитан-лейтенант. Вы ведь не достанете. А у меня опыт, — с улыбкой сказал Игорешка.

— Так это вы доставали?

— Я.

— А Голованов всю вину берет на себя.

— Подумаешь, какое благородство! Противно даже.

— Ладно, шутки шутками, а мне надо поговорить с вами серьезно.

— Только что мичман Сенюшкин имел со мной душеспасительную беседу. Месяц без берега.

— Маловато.

— Сердобольные пошли у нас командиры.

— Ох и язычок у вас, Пахомов!

— За него и страдаю. Ну чего ты тянешь? — накинулся Игорешка на меня. — Вот, извольте видеть, еще один благодетель нашелся, тянет за штаны от греха подальше.

— Хорошо, идите. Душеспасительного разговора не будет.

— Мерси.

— Пахомов!

— Виноват, товарищ капитан-лейтенант. Разрешите идти?

— Идите.

— Есть!

— То-то.

И все-таки он опять не сдержался: уже на трапе буркнул:

— Содержательный разговор.

Это уже от Сенюшкина.

25

Я не узнавал его. Что-то с ним произошло, оно было таким приветливым. Оно улыбалось мне, что-то шептало, волны его взапуски гнались друг за другом, их веселая толкотня была похожа на забавную возню котят. Море стало добрым и веселым.

Может быть, оно стало относиться ко мне лучше именно потому, что я уже не боялся его? Я стоял на руле, и корабль послушно повиновался мне. Иногда мне даже хотелось поиграть с морем, я слегка нажимал на манипулятор, и форштевень катился навстречу волне, раскалывая ее, на палубу сыпались мелкие брызги, они сверкали на солнце всеми цветами радуги. Я вспомнил свой класс, солнце, лежавшее в чернильнице, прыгавшее на стене «зайчиками», сердце, нарисованное Антошей на окне, «принципиальный» шахматный матч на прическу. Все это было так недавно и так давно!