Почему Всегда Я? Part II

And while riding I think of us, dear (us, dear)

I say a little (prayer for you)

And at work I just take time

And all through my coffee break time (break time)

I say a little (prayer for you)

and ever

(You’ll stay in my heart and I will love you)

(Forever) Forever (and ever) and ever

(We never will part, oh, how I love you)

(Together) together (together) together

(That’s how it must be to live without you)

(Would only mean heartbreak for me)

Nobody but me…»

Смешиваясь с тишиной ночи — эта песня дарила успокоение. Такое желанное. Такое необходимое. Она вызывала боль — для того, что бы стало легче…

« ever

(You’ll stay in my heart and I will love you)

(Forever) Forever (and ever) ever

(We never will part, oh, how I love you)

(Together) together (together) together

(That’s how it must be to live without you)

(Would only mean heartbreak for me)…»

Клементина сначала медленно, но с каждой строчкой песни все уверенней — стала танцевать. Незамысловато. По-своему. Но так замечательно… так чудесно… и с такой болью… И две тоненькие полоски, блестящие в полумраке — оставляли слезы на ее щеках.

Нэнси подняла голову от бумаг на своем столе, в радиорубке на втором этаже штаба — и прислушалась к звукам песни. Грустная улыбка замерла на ее лице, а нога под столом стала тихонечко притоптывать в такт. Элизабет тяжело и медленно вздохнула — откинувшись на спинку кресла в лазарете. Джонни с грустью подпевал словам — копаясь в очередной колымаге у себя в мастерской. Кэссиди — топя боль и тоску в бутылке виски: сидел на ступенях штаба в обнимку с Зедом — в унисон с ним, покачиваясь из стороны в сторону.

Наверное, никто не спал в лагере в эту ночь. В эту прохладную и тоскливую ночь…

Мелкий прохладный дождь — лениво начинает смывать все прошедшее, за последние месяцы. Темное затянутое небо повисает тягостной, давящей массой над Нуй-Пэк. Зима постепенно входит в свои права. И пусть в Луизиане она вовсе не сурова, но постоянные ветра и дожди — здорово могут надоесть.

Странник сидит на веранде Своего опустевшего дома и задумчиво наблюдает за глубокой темнотой ночи.

— Ну? Убедился?

Красивая, длинноволосая брюнетка, с мертвенно-бледной кожей: с довольным видом полного триумфа — иронически улыбается, не сводя ярко-зеленых глаз с мужчины в кресле. Фигура Странника — сидящего перед Ней — словно высечена из камня. Неподвижна. Внушительна. Даже величественна. Но чувствуется небывалое напряжение в Его застывшем теле; в согнутой мускулистой руке — с дымящейся сигарой.

— Увидел, за кого Ты просил? За кого Ты рисковал… Нами? За кого Ты убивал?…

Сладостный голос отдается эхом в звенящей пустоте ночи. Но слышен, он лишь Ему одному.

— Ты приложила к этому руку.

Это не вопрос. Это утверждение.

— Как я могла?! — наигранно возмутилась Смерть, приложив обе ладошки к восхитительной груди — изображая саму невинность, — Как Ты вообще мог такое подумать?!

Святая широко раскрыла глаза и захлопала длинными ресницами.

Странник не удостоил Ее взором.

Смерть обронила руки и с видом пойманного на месте преступления, но который ни капли не раскаивается в содеянном, а лишь разочарован что его поймали — плюхнулась в соседнее кресло на веранде белого особняка.

— …Я всего лишь хотела показать Тебе, что живые недостойны. — изменившемся серьезным тоном, произнесла Она, — Да и потом… Это его плата. Твоя плата.

— Это должно Меня успокоить?

Ледяной поток ветра налетел на веранду двухэтажного дома.

— Ты сердит? А с виду и не скажешь…

— Когда это стaнет заметно по выражению Моего лицa, будет уже поздно что-то исправлять.

— За смертного?!

Святая сверкнула магическим светом ядовито-зеленых глаз. Лед в глазах Феникса — без усилий поглотил этот всплеск — уничтожая саму искру бытия в Ее взгляде. Святая с заметным усилием сглотнула и отвела взор:

— Выполни наконец, что должен… Ты заигрался.

Смерть поднялась на ноги с такой скоростью, словно подлетела с места и напряженно вытянулась:

— Иначе ни Ты, ни Я — ничего не сможем изменить.

Глава VII

ДЕВУШКА, СБЕЖАВШАЯ К ПРИБОЮ

(Riptide — Vance Joy)

Темнеющий утес укрывает своей могучей массой одиноко путника. В непроглядную темноту ночи — уплывают яркие огоньки — то медлительно, то ускоряя свой ход — поднимаясь от миниатюрного костра на земле. Мрачное, практически черное небо — поглощающее своей необъятной шириной — заставляет путника, что так заворожено вглядывается в сине-черное марево над своей головой, задуматься о жизни. О тех, кого он потерял. О тех, кого убил. О том, почему же, он все еще жив…

— Извините…

Внезапно появившееся из темноты женщина — тонким, жалобным голоском — вырвала путника из раздумий.

— Не стреляйте! Прошу!

Измученная женщина, в обрывках одежды — выставила грязные, с обломанными в кровь ногтями руки — и одичало, с неподдельным страхом — уставилась на двойное дуло ружья в руках незнакомца — вскинутого в то мгновение, когда она вышла на свет.

— Прошу… я совсем замерзла… я так давно иду, что уже совершенно не понимаю, где я…

Мужчина, сидящий у костра на бревне, с двустволкой 12 калибра в руках — не моргая уставился на «ночную гостью» взирая из под козырька утепленной кепки — натянутой до самого носа.

Грязная, рваная одежда, что едва прикрывает пышную манящую грудь. Волосы — спутавшиеся из-за грязи и пыли — спадают ниже плеч. Их цвет невозможно было разобрать в полумраке его «стоянки». Свет пламени костра — окрашивал все вокруг в теплые красно-оранжевые тона. Крепкие, красивые ноги — в разорванной юбке, ниже колен. Когда-то, должно быть она облегала эти симпатичные ножки, а сейчас едва могла скрыть ссадины и ушибы на коленках и бедрах. Незнакомка была в одном сапоге, но боса на другую ногу, и то и дело подрагивала пальчиками на промерзшей земле.