Почти дневник
Шрифт:
Им немножко совестно подтянутых, крепких, веселых и деловитых наших бойцов, которые гремят мимо них на танках, грузовиках, гусеничных тракторах…
Они снимают свои угловатые конфедератки и кланяются. Иногда просят табачку, хлебца.
Наши бойцы охотно с ними делятся. Свой брат крестьянин. Свой брат рабочий.
…Шоссе забито беженцами. Они идут пешком, едут на велосипедах, на подводах, наконец, на обыкновенных городских извозчиках с номером. Странно, необычайно видеть на козлах, рядом с извозчиком, господина в пенсне, с бородкой, в парижской шляпе, который везет свою семью бог весть куда. В пролетке
И так – на всех дорогах…
Беженцы двигаются днем и ночью… Смешиваются с воинскими частями, сидят в лесу у костра. Многие приспособились к кочевой жизни. Научились свертывать свои одеяла на манер солдатских шинелей – в скатку – и носят через плечо.
Но паники никакой нет. Знают, что все кончено. Все самое страшное позади. Теперь поскорее надо добраться назад домой и начинать мирную жизнь.
Едем из Вильно в Минск. Везем последние номера «Виленской правды». Кабина набита кипами газет. Веревка развязалась, номера газет сползают на ноги. Чудесный, солнечный, холодный день. Сосновые леса. Быстрые облака. Шоссе, обсаженное березами. Знаменитое шоссе Москва – Вильно, по которому отступала армия Наполеона. В иных местах сохранились с тех времен березы. Огромные, вековые, почерневшие, с длинными плакучими ветвями. Настоящие верещагинские березы.
Изредка нас обгоняет серебряный самолет Гражданского воздушного флота. Он ныряет в холодных облаках, вдруг зажигается на солнце стеклянной звездой.
Вот по шоссе идет небольшой человечек в бобриковом картузе, с мешком за плечами.
– Здравствуйте, товарищи,
– Здравствуйте.
– Газетку не дадите?
Останавливаемся.
– Как не дать! Дадим. Последний номер «Виленской правды».
Знакомимся. Быстро возникает беседа.
– Вы кто такой, товарищ?
– Я сапожник. Из Вильно. Несу сапоги сыну. Он живет тут недалеко, в двенадцати километрах.
– Ну, как у вас дела?
– Дела ничего. Спасибо. Было плохо. А после того, как пришли большевики, нам, мастеровым, стало гораздо лучше.
– А чем раньше было плохо?
Он смотрит на нас блестящими, наивными глазами.
– Как же не плохо? Безработица замучила. Летом есть работа – едим. А зимой нет работы – голодаем.
– Вы для себя работали или на хозяина?
– На хозяина. Хозяин имеет в Вильно обувной магазин. Мы вырабатываем для него изящную дамскую обувь последних моделей. Может, знаете, виленская обувь славится? Да…
– А вы сколько от хозяина получаете за пару?
– Мы получаем три злотых. Совсем нас хотят ограбить. Мы работаем, а он только в магазине сидит и на наши деньги себе дома строит. Несколько домов себе в Вильно построил. На наш труд. Ну, спасибо, теперь товарищи пришли. Теперь будем жить по-другому.
– По-какому?
– Сделаем артель. Будем на себя работать. У вас можно еще один номерок газеты взять? Народ очень интересуется, что товарищи пишут.
– Пожалуйста. Возьмите пяток. Дайте людям. Пусть читают.
– Спасибо, товарищи.
– Добрый путь, товарищ.
– А в Москву поехать скоро можно будет? Интересно посмотреть, какая у вас Москва.
– Скоро, скоро.
– Спасибо, товарищи.
– За что?
– За то, что пришли.
– И вам спасибо.
– За что?
– За
то, что хорошо наших товарищей красноармейцев встречаете.– Как же плохо встречать? Они наши братья.
– Ну, будьте счастливы.
– Взаимно.
Наша легковая машина шипит, кряхтит, шумит, трогается с места и весело бежит дальше, пугая непривычных к автомобильному движению крестьянских лошадей.
Вот жнивье. По жнивью ходят коровы. Мальчик-пастушонок в конфедератке до ушей, в худом пальтишке, подпоясанный веревкой, идет за ними.
– Здорово, молодец!
– Здравствуйте, товарищи!
– Чьи коровы?
– Чьи? Известно, чьи. Панские.
– А у вас своих коров нет?
Мальчик весело открывает мелкие белые зубы. Жмурится против солнца.
– Нет.
– А земля есть?
– Две десятины.
– Семья большая?
– Восемь человек.
– На восемь человек две десятины?
– Ага.
– Чья же вокруг земля?
– Помещика.
– Сколько тебе помещик платит за то, что ты пасешь его коров?
– Тридцать злотых в год.
– Это же выходит – два с чем-то злотых в месяц?
– Ага.
– Много?
– Зачем много? Мало.
– Как же вы живете?
– Бог знает.
– А бог есть?
– А как же. Есть.
– Где же он?
Мальчик щурится еще больше и показывает пальцем вверх:
– А на небе.
– Кто тебе сказал?
– Ксендз.
Мальчик подходит к автомобилю и с детской жадностью рассматривает колеса, стекла, фонари.
– Хочешь быть шофером?
Его глаза загораются:
– Ага!
– Ну, так в чем же дело? Бросай своих панских коров и садись, мы тебя повезем учиться.
Он понимает, что это шутка, но также понимает, что в этой шутке есть какая-то доля правды. Он понимает, что это возможно. Если не сейчас, не сию минуту, то, может быть, через год, через три.
– Дайте газетку.
– Бери. Дашь прочесть в деревне.
– Спасибо, товарищи.
– За что?
– За то, что пришли.
Он смущенно отходит и бредет за коровами, погруженный в свои детские мечты о какой-то другой, интересной, богатой жизни, когда можно будет не пасти панских коров, а мчаться на автомобиле по веселому белорусскому шоссе.
Вот и Сморгонь. Дважды знаменитое местечко. Это в Сморгони Наполеон бросил свою отступающую армию и один укатил в коляске в Париж. Это под Сморгонью в 1915—1917 годах, во время первой мировой империалистической войны, шли небывало жестокие бои.
Я всматриваюсь вокруг. Узнаю складки местности, линию железной дороги. Даже наши артиллерийские окопы сохранились. Они осыпались, заросли травой, но я узнаю их.
Возле железнодорожного переезда нас окружает небольшая толпа. Солдат польской армии с велосипедом. Еще один солдат. Старик. Несколько женщин. Расхватывают газеты. Расспрашивают.
Солдат с велосипедом оказывается артиллеристом. Он сражался под Львовом. Над ним подтрунивают. Он смущенно усмехается, говорит:
– Мне повезло. Если бы не пришла Красная Армия, мне бы пришлось еще служить и служить. А вот теперь, вместо того чтобы служить панам, я домой еду, к семье.
Другой солдат – пехотинец. Он деловито спрашивает артиллериста:
– У вас в Кошах уже землю помещика поделили?
– Еще нет. Комитет только что выбрали. А у вас в Шутовичах?
– Делят уже.