Почти напоследок

И в соборе готическом Санто-Доминго две сестры - две наяды креольских ночей, оробев неожиданно, с тайной заминкой у мадонны поставили десять свечей.

Пояснила одна из печальных двойняшек с каплей воска, светящейся на рукаве: «За умерших сестрёнок и братиков наших. Десять умерло. Выжили только мы две.»

И не грянул с небес ожидаемый голос, лишь блеснула слеза на креольской скуле, и прижался мой детский, российский мой голод к необъятному голоду на земле.

– Только вы нас можете выручить, только вы.
– ещё раз повторил мужчина с честными голубыми глазами, в ковбойке с протёртинками на воротнике, с брезентовым, не слишком полным, выцветшим рюкзаком за плечами.

Он держал за руку мальчика - тоненького, шмурыгающего носом, в коротеньких штанишках, в беленьких носочках, на одном из которых сиротливо зацепился репейник. У мальчика были такие же, только ещё более ясные голубые глаза, лучившиеся из-под льняной чёлки.

Этот незнакомый мне мужчина ранним утром пришёл в мою московскую квартиру со следующей историей. Он - инженер-судоремонтник, работает на Камчатке. Приехал с сыном в Москву в отпуск - их обокрали. Вытащили всё - деньги, документы. Знакомых в Москве нет, но я - его любимый поэт и, следовательно, самый близкий в Москве человек. Вот он и подумал, что я ему не откажу, если он попросит у меня деньги на два авиабилета до Петропавловска-на-Камчатке. А оттуда он мне их, конечно, немедленно вышлет телеграфом.

– Сынок, почитай дяде Жене его стихи...
– ласково сказал мужчина.
– Пусть он увидит, как у нас в семье его любят.

Мальчик пригладил чёлку ладошкой, выпрямился и начал звонко читать:

– О, свадьбы в дни военные!

Деньги я дал. С той поры прошло лет пятнадцать, и у этого мальчика, наверно, появились свои дети, но никакого телеграфного перевода с Камчатки я так и не получил. Видимо, этот растрогавший меня маленький концерт был хорошо отрепетирован. Меня почему-то вся эта история с профессиональным шантажом сентиментальностью сильно задела.

Всё моё военное детство было в долг. Мне давали в долг без отдачи хлеб, кров, деньги, ласку, добрые советы и даже продуктовые карточки. Никто не ждал, что я это верну, да и я не обещал и обещать не мог. А вот возвращаю, до сих пор возвращаю.

Поэтому я стараюсь давать в долг деньги, даже нарываясь на обманы. Но я стал замечать, что иногда люди, взявшие у тебя в долг, начинают тебя же потихоньку ненавидеть, ибо ты - живое напоминание об их долге. А всё-таки деньги надо давать. Но откуда их взять столько, чтобы хватило на всех?

В детях трущобных с рожденья умнинка: надо быть гибким, подобно лиане.

Дети свой город Санто-Доминго

распределили

на сферы влияний:

этому - «Карлтон»,

этому - «Хилтон».

Что же поделаешь -

надо быть хитрым.

Дети,

в чьём веденье был мой отельчик, не допускали бесплатных утечек всех иностранных клиентов наружу,

каждого нежно тряся, словно грушу. Ждали,

когда возвратятся клиенты,

дети,

как маленькие монументы,

глядя с просительностью умеренной,

полные, впрочем, прозрачных намерений.

Дети,

работая в сговоре с «лобби», знали по имени каждого Бобби, каждого Джона, каждого Фрэнка

с просьбами дружеского оттенка. Мальчик по имени Примитиво был расположен ко мне без предела,

и моё имя «диминутиво»4

он подхватил

и пустил его в дело.

Помню, я как-то ещё не проспался,

вышел небритый,

растрёпан, как веник,

а Примитиво ко мне по-испански:

«Женя, дай денег!

Женя, дай денег!»

Дал.

Улыбнулся он смуглый, лобастый:

«Грасиас!» 5-

а у него из-под мышки

двоеголосо сказали:

«Здравствуй!» -

два голопузеньких братишки.

Так мы и жили

4 Уменьшительное (исп).

5 Спасибо (исп).

и не тужили,

но вот однажды,

как праздный повеса,

я в дорогой возвратился машине,

а не случилось в кармане ни песо.

И Примитиво решил, очевидно,

что я заделался к старости скрягой,

да и брательникам стало обидно,

и отомстили они всей шарагой.

Только улёгся, включив эйркондишен,

а под балкончиком,

как наважденье,

дети запели, соединившись:

«Женя, дай денег!

Женя, дай денег!»

Я улыбнулся сначала,

но после

вдруг испугала поющая темень,

ибо я стольких услышал в той просьбе:

«Женя, дай денег!

Женя, дай денег!»

В годы скитальчества и унижений

Женькою был я -

не только Женей.

И говорили бродяги мне:

«Же нька,

ты потерпел бы ишшо -хоть маленько.

Бог всё увидит - ташшы свой крест.

Голод не выдаст,

свинья не съест».

Крест я под кожей тащил -

не на теле.

Голод не выдал,

и свиньи не съели.

Был для кого-то эстрадным и модным -самосознанье осталось голодным. Перед всемирной нуждою проклятой, как перед страшной разверзшейся бездной, вы,

кто считает, что я - богатый,

если б вы знали -

какой я бедный.

Если бы это спасло от печалей

мир,

где голодные столькие Женьки, я бы стихи свои бросил печатать, я бы печатал одни только деньги. Я бы пошёл

на фальшивомонетчество, лишь бы тебя накормить, человечество!

Но избегайте

приторно-святочной

благотворительности,

как блуда.

Разве истории

недостаточно

«благотворительности» Колумба? Вот чем его сошествье на сушу и завершилось, как сновиденье -криком детей, раздирающим душу: «Женя, дай денег! Женя, дай денег!»

– У Колумба опять грязные ногти! Что мне делать с этим ирландцем? Мы же сейчас будем переходить на укрупнение его рук! Где гримёр?!
– по-итальянски заверещал голый до пояса кактусоногий человечек в драных шортах, с носом, густо намазанным кремом от загара.

– А может быть, грязные ногти - это мужественней?
– задумался вслух кинорежиссёр с красным, как обожжённая глина, лицом и таким же белым от крема носом, что тоже делало его похожим на кокаиниста.

Но съёмка уже началась, несмотря на творческие разногласия.