Почти последняя любовь
Шрифт:
– Настя, это ты?
Женщина вздрогнула, словно ее застали за чем-то неприличным.
– Странно, что ты переспрашиваешь, я тебя сразу узнала.
По ее хриплому, заниженному голосу он вычислил, что она много и беспробудно курит. Она выглядела больной на фоне его болгарского загара и почему-то старой.
– Что ты здесь делаешь?
– Гош, я здесь работаю. Администратором.
Георгий усомнился. У Насти было помятое лицо, пустые глаза и не очень приличная одежда.
Из гостиницы вышел лысый англичанин лет пятидесяти в широких джинсах и мятой футболке. Он сел в машину и открыл пассажирскую дверцу.
– Извини, мне пора.
Настя
Георгий все понял. Где и каким администратором работала Настя. Стало неприятно болеть в желудке. Как будто он съел несвежую пищу. Как будто кто-то грязной рукой влез в его молодость.
А потом перешагнул ее след. И тяжелые для очень зрелой женщины запахи: духов и табака. И вошел в холл, где его уже ждали. И сел в кресло. В свою успешную, заработанную потом и кровью жизнь. Чтобы блестяще провести переговоры, краем глаза посматривая на новую дорогую машину. Он был убежден, что у всех есть выбор…
…Настя вышла замуж ровно через три месяца, после того как он ее бросил. Она считала, что делает это ему назло. Хотела его наказать… Почему-то наказанной оказалась именно она…
2009 год. Середина лета. Киев
…А они продолжали наслаждаться друг другом. У нее свидания стали смыслом жизни. И у него кардинально поменялся вкус любви. Ему казалось, что это «блюдо» он пробует впервые… И что никогда не было такого удачного соединения розового варенья и черного, мелко молотого перца… Он понимал, что к нему настойчиво стучится слишком опоздавшая любовь. Возможно, самая ценная… И ничего с этим не мог поделать, настежь открывая ей дверь…
Ты звонил впопыхах, ветром.
У тебя были жесткие руки.
Я твой голос измерила метром,
А потом – сантиметром, от скуки.
Говорил очень сухо и пыльно.
Замолкал равнодушным упреком.
Я тебя обнимала насильно.
Ты моим был вселенским уроком.
Ты звонил сгоряча, грубо.
Рвал на части слова, запятые,
Я пыталась достать твои губы,
Пусть сегодня такие чужие…
Зеленые абрикосы были злыми. Горькими, как полынь. Кислыми, как уксус. Они сердились, что им нет возможности превратиться в спелый плод. Сладкий, как мед. Что их не будет щекотать солнце… Никогда… Что им жить осталось несколько секунд. Пять… Три… Одна…
Женщина в ситцевом платке и далеко не новом платье обрывала незрелые абрикосы. Будет варенье… Грецкий орех смотрел с тоской. Ему тоже недолго. Его продержат три дня в известковой воде. Потом в обычной, потом в еще какой-то. Долгих 20 дней. От холода он станет сумасшедшим. И только тогда сварят с лимонной кислотой, гвоздикой и кардамоном.
Разгар лета… Потный день. Все машины сговорились и стали. Ни одна улица не двигалась. Ругались светофоры. У некоторых, из-под капота, валил дым. Унылый гаишник… размазанный
солнцем.Плавился асфальт. Разогретый воздух становился видимым.
И он сердился… На жару, на себя, на июль. Дышать было нечем, говорить было лень. Он ей позвонил… Трубка вибрировала от напряжения. Они поговорили холодно, будто и не было этих 35 градусов. Голос был высушенным, ему не хватало влаги.
Она промолчала… Она знала, не сейчас… Пауза… Закрыты глаза…
Она стала посылать ему дары… Воду, прохладу, сиесту, лимонный лимонад, гамак, тень. Она его обмахивала шалфеем и натирала маслом сладкого миндаля с бергамотом и каплей розмарина. Она представила его под водопадом. Холодная вода спускалась на макушку и только потом обрушивалась на тело. Голубая вода чуть знобила… А рядом тихое море. И он медленно шел по нежному песку. От мокрых ног оставался идеальной формы след. И вот уже оно близко. На коленях, ягодицах, плечах. Последний шаг и толчок от дна…
Он плыл, разбрасывая руки. Крепкая спина лишь на миг показывалась над водой. Детеныш дельфина подплыл близко. Хотел играться… Солнце свесило руки и гладило его макушку…
Когда он наплавался и выходил на берег, она сделала вдох. Открыла глаза. И сразу что-то поменялось.
– Котенок, я уже подъехал. Выходи.
Она закрывала квартиру и думала. О том, что любовь многоликая и иногда не хватает сил. Что часто жалеешь о сказанном и намного реже о молчании. Она сегодня сумела – и теперь у нее впереди ленивый ужин в летнем кафе. В котором, предусмотрительно к теплу, сняты окна. С окрошкой, свежеотжатым апельсиновым соком и неспешным разговором…
В небе ночь расползлась как паук.
Все, что белое – стало углем.
Ты замкнул мой разорванный круг,
Или мы замыкали вдвоем?…
У луны было внимательное лицо. Чуть бледное и прозрачное на висках. Она смотрела, немного поддавшись вперед. Прядь пепельных волос упала на лоб. Она ее заправила за ухо. Длинные, словно нарощенные ресницы, старались не моргать. Изумрудные глаза были полны блеска.
Молодая луна слушала вопросы с Земли…
А там уже была ночь. Шторы лежали объемным грузом, укрывая дома с головой. Ни один зазевавшийся дневной луч не смог выжить. Мир как бы надел черные очки и двигался на ощупь. На ощупь рос любисток в маленьком палисаднике, синица проверяла в гнезде свои яйца. И так же, вслепую, заходил осторожно новый, еще не совсем доношенный день…
…Полночь… Так тихо, что слышно, как бьется его сердце. И слышно, как он смотрит сны. Она встала с постели. Бесшумно разделась. Рубашка упала на пол, как падает с потолка паутина. Открыла окно. Шею холодил лунный камень.
Она долго смотрела в лунные глаза, пила серебряный ликер маленькими глотками, трогала ее нежные прохладные руки. Дышали легкие луной, а потом подключились и яичники.
Глаза в глаза… Небесная и земная женщины. В каждой тайна и безграничная сила. В каждой своя история. Она ощутила свою внутреннюю готовность. Положила лунный камень в рот, под язык, и, купаясь в голубом холодном свете, спросила… О нем… Ждала… Она знала, что ответ придет. Сам собой. Может, рано утром, когда птицы будут полоскать горло водой, а потом выплевывать под крапиву. А может, в выходные, когда на сцене зазвучит скерцо?