Почти последняя любовь
Шрифт:
Она неслышно пошла дальше. К ней… Пару остановок подъехала на трамвае. Ей уступили место. Бабушка, с голубыми волосами, многозначительно кивнула… Наверное, узнала.
Любовь открыла дверь своим ключом. Сняла туфли. Чуть промокли ноги. Посмотрела на мобильный – 100 непринятых звонков. Заглянула на кухню. Удивительно, она готовит завтрак. Омлет с помидорами. Они внимательно посмотрели друг на друга… И Любовь увидела, что она уже в ней живет. Притом давно…
Пахло мартом… Подтаявший, как мороженое, снег, крики еще не совсем воспитанных птиц, мамы с драгоценными колясками… Любовь шла по улице и танцевала. На нее смотрели с осуждением. Ее обходили стороной и называли сумасшедшей. А она заглядывала всем в глаза, пытаясь прикоснуться. Раздраженный мужчина с затравленным взглядом ее оттолкнул, а подросток выпустил кривое кольцо дыма в лицо.
…Он и Она еще не знали друг о друге…
Бледный снег после тысячной стирки.
Смотришь в лужу – а там фонари.
И сидят на деревьях, как бирки,
Еще с прошлой зимы снегири.
Слабый снег, он, наверное, болен.
Сверху небо как будто кисель.
И один в этом мире доволен
Молодой и влюбленный апрель.
Сладкий снег, как на палочке вата.
Ходит ветер, немного хромой.
Снег прощается, он до заката,
Он сегодня прольется водой…
…Он смотрел в окно на больничный парк. Руки, сцепленные за спиной, напряженно думали. Серый день… Серый костюм… Красная звезда сегодня не показывалась.
Приоткрылась дверь.
«Можно войти?» – спросил Вечер. Он кивнул.
«Может, поедем домой? Поздно уже».
Домой не хотелось, и Вечер тихо вышел через окно, нахлобучив на глаза широкополую, чуть старомодную шляпу…
В парке зажглись фонари. Стало уютно. На лавочках смеялись, утирали слезы, обнимали друг друга люди. Он посмотрел вверх. Небо стояло уже не на коленях, а в полный рост.
– Ну что, – спросил Он. – Весна?
Небо пожало плечами и кивнуло влево.
Тихо плача, журавли летели,
Занемели перья-рукава.
Снились им уютные постели
И высокая, с горчинкой, трава.
Он стоял под криком журавлиным.
Солнце падало, и первый дождь ходил.
Он стоял один под шатким клином
И ей в мыслях что-то говорил…
…Она возвращалась домой с работы. Холодно… Поспешила надеть туфли… А под пальто летнее платье. Она шла, кутаясь в иранский платок. Домой не хотелось…
У подъезда умывались странные кошки. Торопились на свидание. В песочнице забытое еще с осени ведерко. На лавочке машинка без одного колеса. Она присела на краешек. Сумерки… Почему-то серые… И вдруг в небе – крик. Она подняла голову. Возвращались клином журавли. Они летели, перестраиваясь, путаясь от радости в рядах. Они узнавали город, стройные линии домов, выгоревшие крыши… Они жадно пили воздух, как озоновый коктейль, и задыхались от счастья. Они наконец-то были дома!..
…Она проводила их за деревья и заплакала…
…На столе все спали. Телефон, укрывшись трубкой, ноутбук – крышкой. Бумагам было тепло в папке. Ручки ничем не укрывались. Им до сих пор горячо от его рук. Цветы в горшках спать не собирались.
Он стоял в пальто на пороге. И что-то усиленно вспоминал. Ах, да! Друг просил устроить маму в больницу. Он все решил, но забыл ему позвонить.
В каждом кармане жил своей жизнью мобильный. Трубку долго не снимали, а потом ответили……Он не знал, что час назад с его телефоном играли ангелы…
Я бежала к тебе, не касаясь причала.
Белая юбка почти до колен.
Я тебе бессознательно что-то кричала,
А сознательно только: «Возьми меня в плен».
Намекали, что ты безжалостный воин,
Черный плащ, а под ним – кинжал.
Говорили: «Поверь, он тебя не достоин,
Не спеши на забытый причал».
Возвращаться? Но утро ведь только поспело!
Юбка белая выше колен.
Я бежала и с облаком песню пела,
Умоляя взять меня в плен.
…Рассвет, как воришка, крался по подоконникам. Тикали часы. Кто-то в душе пел соло. Мокрый воробей выкатился из лужи. Неудачно напился. На полу яркие фантики от конфет. Она ела их ночью. Много…
На пианино выползла сонная муха, отощавшая за зиму. У соседей включился телевизор. Съехал лифт. Хлопнула входная дверь. Она зажмурила глаза и увидела свое сердце. Оно было маленькое, все время вздрагивало и улыбалось. А потом, со стороны, увидела свои легкие. В них входил голубой воздух, а вытекал чуть синее. Она им кивнула, и легкие, в ответ, помахали рукой. А потом почки, печень, желудок… Она их мысленно целовала и благодарила. Они принимали и улыбались… Маленькая матка от внимания зарделась и превратилась в цветок. Она так спешила, что от усердия на лепестках выступили капли влаги. Впрочем, как всегда. Яичники все повторяли и устремились вверх двумя лианами. Сосуды встрепенулись, когда она их погладила рукой, подтянулись мышцы. Каждое утро она благодарила свое тело, любовалась им, трогала его руками. Каждое утро было не похоже на предыдущее, но этот ритуал оставался неизменным.
А потом солнце поползло вверх, задевая облака… А потом нервничали машины, подрезая друг друга и было, как всегда, спокойным метро. Был обычный будничный день. Был очень необычный день…
…Он бежал по коридору в операционную, на ходу отдавая распоряжения. Белый халат, белые двери, белая полоса. Во всех окнах – круглая мордаха солнца.
По углам шептались солнечные зайчики с глуповатым выражением лица. Он строго на них посмотрел, и они скатились по лестнице.
В первой палате кто-то смеялся. И в 8-й тоже. И в 11-й. Огляделся по сторонам. Смеялся весь мир.
Он целый день решал срочные вопросы. Звонил, подписывал, ставил диагнозы, принимал, назначал… и все время посматривал на часы. Это был самый длинный день… Это был самый короткий день…– У тебя зеленые глаза.
– А у тебя? Плохой свет. Серые?
Свет не был плохим. Она просто жутко волновалась.
– Сколько тебе лет? – рассматривала его лицо без возраста.
– Наверное, 100, а может, больше…
В ресторане звенела посуда, пахло кофе и марципанами. Она не могла есть. Она не могла вспомнить, как нужно жевать. Он сидел напротив. А казалось, что везде. От чашек поднимался пар, яблочный штрудель был густо посыпан пудрой и корицей. Она так и не съела ни кусочка…
– Ты, оказывается, учительница?
– Да.
– У меня когда-то был роман со студенткой педагогического института…
Он так захватывающе рассказывал, что она забывала дышать. Вспомнила только тогда, когда поняла, что ее больше нет. Она в нем утонула…Засахарился вечер. Мяты холод.
Синеет воздух, затирая свет.
Он трогал осторожно ее теплый ворот
И чуть смелее – от помады след.
В саду у лилий, как всегда, мигрени,
Надушен ландыш. Слишком. Без границ.
А он хотел поцеловать колени
И даже возбужденный взмах ресниц.
Хотел раздеть весну до тонкой шали.
Погладить нежно линию бедра.
Дубы напротив напряженно ждали:
«Дотянут эти двое до утра?»
Акации цвели. И мяты холод.
Кусты сирени. Листьев веера.
А он все трогал осторожно ворот
И ее робкое: «Домой пора»…