Под флагом ''Катрионы''

– Искупаться было бы очень недурно и кстати, – сказал капитан. – Я прикажу замедлить ход моего «Экватора». Окунуться раз-другой… Я прикажу спустить трап, мадам.

– Сумасшедшие, – в сердцах кинула Фенни и, демонстративно вскинув голову и шлепая босыми ногами по палубе, скрылась в каюте. Стивенсон хитро подмигнул пасынку и заметил, что грозовая туча постояла над головой и ушла, – значит, теперь можно…

– Ушла в обратную сторону, – шутливо добавил Ллойд и, обратясь к капитану, попросил отдать приказание, чтобы ход «Экватора» был чуть замедлен.

Спустя минут десять – двенадцать Стивенсон, Ллойд и капитан стали раздеваться. Фенни на секунду выглянула из каюты, ахнула и снова скрылась.

– Что они делают, что они делают! – пожаловалась она миссис Стивенсон. – Воздействуйте на них, умоляю вас! Я бессильна, они ни во что не ставят меня!..

– Они мужчины, – ответила на жалобу миссис Стивенсон, – они знают, что им делать. Сейчас я воздействую на них, сию минуту.

И с порога каюты она крикнула в ту сторону, где копошились, посмеивались и перебрасывались шутками ее сын, Ллойд и капитан:

– Джентльмены! Если вода теплая, оставьте и для меня местечко в океане!

– Есть местечко и для тебя, мама! – отозвался Стивенсон. – Мы намерены плыть до самого острова! Ллойд уже вручил визитные карточки всем акулам!

– Возьми мою, Луи! – крикнула миссис Стивенсон после того, как раздался короткий, певучий всплеск: с трапа в океан бросился Ллойд, а Стивенсон выжидающе стоял на трапе, подняв над головой руки.

– Предупреди, мама, Фенни, – негромко сказал он, – чтобы она спряталась под койку: все акулы только и ждут ее появления, они ненавидят Фенни – представительницу англо-американских гостиных! Обожаю тебя, мама, – ты настоящая женщина! Раз, два, три!

Всплеск, и еще всплеск, а спустя пять-шесть минут все пловцы по очереди выбрались из воды и по трапу поднялись на палубу. Стивенсон проделал несколько гимнастических упражнений, а потом стремительно прошел к себе в каюту, сел за маленький, ввинченный в пол столик, из бювара достал чистые листы бумаги, в руки, взял карандаш.

Он еще не знал, о чем будет писать, но точно знал, о ком именно писать сейчас следует. То, что назойливо просилось на бумагу, рано или поздно пригодится, – всегда понадобится некий элемент раздражения, какая-то доля тоски и горечи, изображение человека вскользь и всегда кстати – человека отважного, здорового, протестующего: почти автопортрет.

Сегодня проза не получалась, не слушалась, выбивалась из ритма, но слова, эта ветхая одежда мысли, располагалась в рисунке свободного, белого стихотворения.

«Мысль сама выбирает форму, – сказал себе Стивенсон. – И если стихи – пусть будут стихи… Являйтесь, приходите, располагайтесь, как вам угодно, леди и джентльмены!» – обратился он к мыслям своим, привычно надевающим наиболее удобную для себя одежду.

Корабль плывет по спокойным волнам океана.Солнце плавится за горизонтом, а корабль плывет.Усталый охотник выбирает себе дорогуСреди гор, океана, облаков и людей.Он встретил лису, крокодила, слона и тиграИ никого не убил; он сказал им: «Живите!» —И они восхищенной походкой ушли в свои дома,Но люди…

«Да, ну а что же люди? – задал себе вопрос Стивенсон, когда нечаянные мысли в прихотливой геометрии поисков уже отыскали для себя форму, а с нею и обрели ясность и точность того, о чем и что предстоит сказать. – Что же люди? Постарайся, Лу, постарайся! Тебя никто не торопит, на остров мы прибудем часа через два, не раньше. Мама – всё та же, и добра и нежна. Фенни – всё та же, и не хочет быть доброй, и нежна не той нежностью, о какой я тоскую. Ллойду безразличен отчим; Ллойд любит Стивенсона прежде всего и уже только потом своего отчима… Ну, а что же люди? Они должны что-то сказать, о чем-то спросить…

Но люди ожидали охотника с богатой добычей,Они заранее приготовили для него, улыбки и жесты.Они хотели благодарить охотникаЗа то, что он убил кровожадного тигра,Привел в селение живого слона,Хитрую лису и принес шкуру крокодила.Людям всегда что-то нужно от охотника,Даже и от усталого охотника…

– Но он им ничего не принес, – рассмеялся Стивенсон, отбрасывая затупившийся карандаш и беря остро отточенный, новый. – Ничего – из того, чего они ждали. Но

Охотник принес им песни, стихи, баллады,Несколько сказок и длинную повесть о мужестве.Он предложил людям себя самого и бросил ружье на землю;Он сел на камень и приготовился к рассказу.Но люди… Их было сорок – и ровно тридцатьПовернулись и ушли, а те, что остались,Не стали слушать усталого охотника,А как по команде сказала ему:– Ты не умеешь стрелять, ты не охотник!Ты взял с собою тридцать патронов,И вот они, – ты принес их обратно.Ты боишься выстрелить, ты враль, фантазер, бродяга!

– Браво, Лу! – воскликнул Стивенсон и, отбросив карандаш, довольно потер ладонь о ладонь. – Еще строка, две – и ты скажешь то, что останется и после твоей смерти! И посвятим это Фенни!

И охотник ответил всем этим людям:– Уйдите, оставьте меня одного,Нет, не одного, но в компании с тиграми, слонами и ветром,С хитрой лисой, которая сплетничать будетВсем и каждому о том, что усталый охотникСмертельно и страстно любит всё, что живет,Всё, что дышит и покоряется жизни.А она за это…

Стивенсон задумался: что же она за это? Думал он недолго, – еще полминуты, и рука его размашисто написала:

…называет его избранником, —Нисколько не возвышая над людьми,Но разрешая ему выйти из общего строя [6] .

Стивенсон еще с минуту держал карандаш над бумагой, а потом вслух прочел написанное с начала, поправил некоторые слова, максимально уплотнил свою недлинную поэму в полупрозе и написал в конце: «Тихий океан, на борту „Экватора“, число и месяц забыл, год 1889-й. Роберт Льюис Стивенсон».

6

Перевод Д. Лихачева.

Тем временем Фенни выговаривала Ллойду:

– Ты хочешь погубить всех нас, безумец! Что будет с нами, если умрет Луи? Представь, что он утонул…

– Представил, – покорно отозвался Ллойд.

– Это скандал – скандал на всю Европу, – назидательно продолжала Фенни, трагически прикрывая глаза и вытягивая шею. – Во всех газетах напишут, что мы не уберегли великого романтика!

– Стивенсон не романтик, мама, – мягко поправил Ллойд. – Он реалист, а если романтик, то совершенно новой формации. Ему чужда театральная напыщенность романтиков нашего века. Мой дорогой Льюис устремлен в будущее, он…