Под игом

— Покажи мне дорогу в К., — попросил Кралич.

В эту минуту за окном появилась большая косматая голова игумена — в пылу разговора молодые люди не услышали его шагов. Кралич вздрогнул и вопросительно посмотрел на дьякона.

Дьякон выскочил за дверь, отошел с игуменом к перилам галереи и долго с жаром говорил ему что-то, размахивая руками и то и дело поглядывая на окно кельи, в которой его нетерпеливо ждал волновавшийся Кралич.

Когда дверь наконец открылась и в келью вошли Викентий и Натанаил, Кралич шагнул навстречу игумену и нагнулся, чтобы приложиться к его руке.

— Не надо, не целуй, недостоин я этого! — воскликнул игумен, прослезившись, и, обняв Кралича, горячо поцеловал его, как отец сына после долгой разлуки.

VIII. У чорбаджи Юрдана

В этот день старый чорбаджи Юрдан давал обед по случаю семейного торжества. Были приглашены родственники, друзья и единомышленники хозяина.

Юрдан Диамандиев, человек уже в годах, болезненный, хмурый и нервный, принадлежал к числу тех зажиточных болгар, которые опозорили самое слово «чорбаджия». Богатство его росло, многочисленная семья жила в достатке, с его словами считались, но никто его не любил. В молодости он якшался с турками, угнетал и грабил бедняков, поэтому его ненавидели и теперь, хотя он уже не делал да и не мог делать зла. Он во всех отношениях был человек прошлого.

Обед проходил весело, несмотря на то что сам хозяин сидел насупившись. Тетка Гинка, замужняя дочь Юрдана, все еще недурная собой, болтливая, взбалмошная бабенка, колотившая, когда считала нужным, своего смиренного мужа, забавляла гостей шутками и остротами, непрерывно сыпавшимися с ее неутомимого языка. Больше всех смеялись три монахини. Одна из них госпожа Хаджи Ровоама, сестра Юрдана, хромая, злая сплетница, вторила тетке Гинке, то и дело отпуская язвительные шутки по адресу отсутствующих. Хаджи Смион, зять хозяина, набив полный рот едой, давился от смеха. Хаджи Павлин, сват Юрдана, тоже хохотал не переставая и ел вилкой, взятой из прибора Михалаки Алафранги, а тот, рассерженный такой неучтивостью, хмуро озирался по сторонам.

Михалаки получил прозвище «Алафранга» вполне заслуженно: лет тридцать назад он первый в городе начал носить брюки вместо шаровар и щеголять французскими словечками. Правда, этим все и кончилось. Он до сих нор носил пальто времен Крымской войны, а его скудный французский лексикон не пополнился ни одним новым словом.

Но льстившее ему прозвище и репутация ученого мужа сохранились за ним и по сей день. Не забывая об этом ни на минуту, Михалаки задирал нос, держался высокомерно, говорил важно и никому не разрешал называть себя «дядя Ми-хал» — из боязни, как бы его но спутали с Михалом стражником. В этом отношении Михалаки был очень придирчив. Он много лет был в ссоре со своим соседом Иванчо Йотой, который дважды назвал при людях Михалаки Алафрангу Михалаки Малафранзой, полагая, что это одно и то же.

Против Алафранги сидел Дамяичо Григоров, длиннолицый, сухопарый, смуглый человек лет пятидесяти, с лукавыми, задорными глазами; тонкие губы его вечно кривила ироническая усмешка, а по лицу была разлита важность и серьезность. Словоохотливый, красноречивый и неутомимый рассказчик, он обладал фантазией, неисчерпаемой, как родник, и богатой, как сокровищница Халима; [30] каплю воды он превращал в море, муху — в слона, а когда не было мухи, обходился и без нее. Главное, он сам верил всему, что рассказывал, а это единственный способ внушить доверие слушателям. При всем том Дамянчо был один из самых видных в городе торговцев и хороший патриот.

30

Сокровищница Халима — баснословные сокровища, о которых говорится в сборнике арабских сказок «Халима».

Муж тетки Гинки ел молча, уткнувшись в тарелку, ибо стоило ему вымолвить слово или громко рассмеяться, как жена бросала на него свирепый взгляд, означавший: «Не смей!» Слабохарактерный и мягкий человек, он был под башмаком у жены, и, вместо того чтобы называть ее по мужу — Гинка Генкова, люди его самого звали Генко Гинкин.

Рядом с ним сидел Нечо Пиронков, советник; он то и дело шептал что-то щегольски одетому Кириаку Стефчову, а тот поддакивал ему, не слушая, и, улыбаясь, поглядывал на дочь Юрдана Лалку. Однако он вскоре был наказан за невнимание к словам соседа: Нечо чокнулся с ним, и вино пролилось на белые брюки Стефчова.

Этот юноша (мы уже видели его у бея, и в дальнейшем он будет играть важную роль в нашем рассказе) был истинный чорбаджия по духу и воспитанию, а отец его был того же поля ягода, что и Юрдан Диамандиев. Молодой годами, Кириак Стефчов придерживался, однако, безнадежно устаревших взглядов; он не поддавался благородному влиянию новых, свободолюбивых идей. Понятно, что турки смотрели на Стефчова с одобрением, а молодежь, считавшая его турецким наушником, чуждалась его. Этому отчуждению способствовали и его надменный характер, злобная, завистливая душа и развращенное сердце. Но несмотря на это или, может быть, именно поэтому, чорбаджи Юрдан питал слабость к Стефчову и никогда не скрывал своего расположения к нему. Вот почему молва, обоснованно или необоснованно, прочила Стефчова Юрдану в зятья.

Со стола убрали и подали кофе; его разносила высокая румяная девушка в черном платье, на которую никто не обращал внимания. Начавшись за обедом, разговоры не прекращались, ибо тетка Гинка ловко умела поддерживать их своей неутомимой словоохотливостью. Вскоре разговор незаметно перешел на злобу дня — историю, случившуюся с доктором Соколовым. Эта тема сразу возбудила всеобщее внимание и внесла новое приятное оживление в послеобеденный отдых.

— А что же теперь делает докторша? — со смехом проговорила мать Серафима.

— Какая докторша? — спросила сватья.

— Неужто не понимаешь, сватья? Клеопатра, конечно.

— Давайте-ка навестим ее и надоумим послать письмо доктору; а то он небось тоже стосковался по своей хозяйке, — сказала тетка Гинка.

— Михалаки, — обратилась сватья к Алафранге, — что это за кличка — Клеопатра? Бабка Куна никак не может ее выговорить; все у нее не получается…

Михалаки нахмурился, глубокомысленно помолчал и, наконец, произнес, растягивая слова:

— Клеопатра — эллинское, сиречь греческое, имя. Клеопатра — значит: «плачет по… плачет о…».

— Плачет о докторе, попросту говоря, — сказал, ухмыляясь, Хаджи Смион и без всякой надобности полез в карман своего пиджака.

— Имя ничего не значит, — заметила госпожа Хаджи Ровоама. — А вот кто-то другой будет плакать о докторе еще горше, чем его Клеопатра.

И, наклонясь к Хаджи Смионовице и другой молодой женщине, монахиня прошептала им что-то. Все три засмеялись лукавым смехом, заразив остальных гостей.

– Ты только подумай, Гина! Неужто сама жена бея? — удивлялась Мичовица.

– Почему бы и нет? Волк и из стада овцу уведет, — сказала тетка Гинка.

И опять раздался взрыв смеха.

— Кириак, а что за бумаги нашли у Соколова? — спросил Юрдан, не понимавший, над чем смеются гости.

— Сплошную крамолу — от первого до последнего слова. Бей вызвал меня ночью и приказал сделать перевод. В этих листках написана такая чушь и льются такие помои, дядя Юрдан, каких и сумасшедшим не придумать. Листовка бухарестского комитета [31] призывает нас к борьбе за освобождение, хотя бы ценой того, что все превратится в прах и пепел.

31

Бухарестский комитет. — Имеется в виду Центральный революционный комитет, руководивший подготовкой народного восстания в Болгарии в 1870–1875 г.г., основанный Л. Каравеловым и В. Левским.