Под игом

Так, стоя в темноте рядом с Бойчо, Цанковица напоминала Беатриче из «Божественной комедии», когда она показывает Данте всех обитателей ада поочередно и рассказывает их историю.

Огнянов слушал в пол-уха бесконечные объяснения Цанковицы; он был целиком поглощен самим зрелищем и не очень нуждался в его толковании. Девушки посмелее лукаво подшучивали над парнями, заливаясь веселым смехом. На мужской половине тоже раздавался громкий смех, и отсюда летели стрелы, пущенные в представительниц болтливого пола. С обеих сторон градом сыпались шутки, насмешки, остроты, а порой вольное словцо вызывало непринужденный хохот парней и румянец на щеках девушек, даже самых загорелых. Цанко тоже принимал участие в общем веселье, Цанковица же хлопотала по хозяйству, готовя угощение. Донка то вставала с места, то снова садилась.

— Будет вам хохотать, лучше спойте! — весело крикнула хозяйка, покинувшая Бойчо, чтобы пойти посмотреть стоявшую на огне кастрюлю, в которой варилось кушанье для гостей. — Рада, Станка, затяните-ка песню, чтобы парням стыдно стало. Эти женихи гроша ломаного не стоят, коли они петь не хотят.

Не дожидаясь повторения просьбы, Рада и Станка запели песню, и ее подхватили девушки, разделившись на две группы. Одна, состоявшая из лучших песенниц с высокими голосами, пропев стих, умолкала, другая вторила первой:

Добро-ле, парень с девушкой, добро-ле, да слюбилися, Добро-ле, подружилися, добро-ле, с малолетства. Добро-ле, повстречалися, добро-ле, как-то вечером, Добро-ле, да на улице, добро-ле, темной улице, Добро-ле, да сидели, добро-ле, говорили. Добро-ле, ясный месяц, добро-ле, рог свой выставил, Добро-ле, звезды небо, добро-ле, сплошь осыпали, Добро-ле, парень с девушкой, добро-ле, не расходятся. Добро-ле, сидят рядышком, добро-ле, все беседуют. Добро-ле, вода в ведрах, добро-ле, льдом покрылася, Добро-ле, коромысло, добро-ле, встало явором, Добро-ле, парень с девушкой, добро-ле, все милуются.

Девушки кончили петь, и посыпались похвалы парней, которым эта любовная песня понравилась, потому что каждый считал, что она спета для него. Иван Боримечка не спускал глаз со Стайки Чониной.

— Вот пойдем по домам, проверим эту песню! — громогласно изрек он.

Девушки расхохотались, насмешливо поглядывая на Боримечку.

Он был как утес: рост гигантский, сила богатырская, лицо скуластое, рябое и простодушное. Петь он любил до страсти, а голос у него был под стать его телосложению. Боримечка рассердился. Молча отойдя в сторону, он внезапно залаял, как старая овчарка, прямо над головой у девушек. Девушки взвизгнули от испуга, потом рассмеялись. Те, что были посмелее, принялись его дразнить. Одна девушка запела:

Иване, голубь ты сизый, Иване, тонкий ты тополь…

Все расхохотались.

Другая подхватила:

Иване, медведь худущий, Иване, как шест длиннущий…

Снова послышались хихиканье и смех. Иван вспыхнул. Тупо и удивленно глядя на толстощекую Стайку Чонину, которая так нелюбезно высмеяла своего вздыхателя, он раскрыл рот, напоминавший пасть удава, и заревел:

Пейкина тетка молвила: «Пейка, Пейка, голубушка, Слышно, болтают люди все, Люди, соседи ближние, Что ты румяная, пышная, Да толстая, да тяжелая От батрака от дядина». «Тетя, милая тетечка, Пусть болтают, что вздумают Люди, соседи ближние. Я пышная и румяная, Я полная и тяжелая От батина хлеба-соли, От сытной его пшеницы. Пока я тесто мешаю, — Винограда корзинку съедаю Да ведро вина выпиваю…»

Это была злая насмешка, и Стайка смутилась. Щеки ее покраснели так, что казалось, будто их густо нарумянили. Злорадное хихиканье подружек больно задело ее. Некоторые насмешницы с притворным простодушием спрашивали певца:

— Как же это можно, — и виноград есть, и вино пить? Врет эта песня.

— Да уж что-нибудь одно, — песня врет или девушка врет, — ответил кто-то.

Ядовитый намек привел в бешенство Стайку. Она бросила мстительный взгляд на победоносно озиравшегося Боримечку и запела дрожащим от гнева голосом:

«Пейка, цветок во садочке, Твои смешки да словечки, Мои хожденья да просьбы, — Не зря же все это было: Давай поженимся, Пейка!» «Йовко, ты черный работник, Да кабы Пейка любила Таких, как ты, свинопасов, Свинопасов, худых подпасков, Боярских грязных холопов, — Горожу б из них городила, Тебя б, дурака, положила У самых дверей вместо камня. На двор бы я выходила, Телят бы я загоняла. В грязи башмачки бы марала Да об тебя вытирала!»

За смертельную обиду — страшное отмщение!

Стайка гордо оглянулась кругом. Слова песни ножом вонзились в сердце Ивана Боримечки. Выпучив глаза, он стоял как вкопанный, и казалось, будто его обухом но голове ударили. Раздался взрыв громкого, неудержимого хохота. Все с любопытством уставились на бедного Ивана. А он не знал, куда деваться от стыда и невыносимо оскорбленного самолюбия; на глазах его выступили слезы. Хохот поднялся пуще прежнего. Цанковица принялась журить молодежь:

— Это еще что за насмешки? Да разве можно парню и девушке так цапаться, вместо того чтобы ласкаться и ворковать, как голубки?

— Хороши голубки, нечего сказать! — пробормотала одна насмешница. — Один другого стоит, полюбуйтесь на них.

И веселые девушки снова расхохотались.

— Милые бранятся, только тешатся, — заметил Цанко примирительно.

Но Иван Боримечка, еще больше рассердившись, вышел из комнаты.

— Кто кого любит, на того и походит, — сказала Неда Ляговичина.

— А ты знаешь, Неда, — над кем люди смеются, тому бог помогает, — отозвался Коно Горан, двоюродный брат Боримечки.

— Ну-ка, молодцы, затяните-ка вы какую-нибудь старую гайдуцкую, чтоб сердца у вас поуспокоились, — предложил Цанко.

Парни дружно запели:

Бедный Стоян, бедняга! На двух дорогах следили, На третьей его схватили, Веревки свои размотали, Молодцу руки связали. Привели беднягу Стояна На подворье попа Эрина. Есть у попа две дочки, А третья — сношенька Ружа, Ружа масло сбивала У самой садовой калитки, А дочки двор подметали, Стояну они сказали: «Братец ты, братец Стояне, Наутро тебя повесят На царском дворе на широком, И казнь увидит царица, Царица и царские дети». И Руже Стоян промолвил: «Ружа, сноха попова, Не жалко мне своей жизни, И белый свет уж не мил мне. Юнак не жалеет, не плачет. Только прошу тебя, Ружа, Выстирай мне рубашку Да расчеши мои кудри, — Хочу одного лишь, Ружа: Когда молодца повесят, Чтоб рубашка его белела Да чуб развевался по ветру».

Огнянов трепетно слушал конец этой песни.

«Этот Стоян, — думал он, — настоящий гайдук, легендарный болгарский гайдук. Смерть он встречает суровым спокойствием. Ни слова сожаления, раскаяния, надежды. Единственное желание — умереть достойно!.. Если бы теперешние болгары были такими героями!.. О, тогда бы я не беспокоился за исход борьбы… О такой борьбе я мечтаю, такие силы ищу… Уметь умирать — это залог победы…»

И тут зазвучали кавалы [79] . Мелодия, вначале нежная и грустная, постепенно крепла и ширилась; глаза музыкантов заблестели, лица их загорелись воодушевлением. Ясные звуки звенели, наполняя ночь первобытной, дикой песней гор. Они уносили душу к балканским вершинам и пропастям, они пели о тишине лесистых ущелий, о шелесте — листвы, под которой в полдень отдыхают овцы, о лесных травах, о горном эхе и вздохах любви в логу. Кавал — это арфа болгарских гор и равнин!

79

Кавал — большая свирель.