Под игом

Но он не погасил свечи и, окинув взглядом чулан, пробормотал с непередаваемым выражением лица:

— Безумцы, безумцы!.. Только бы они остались живы! И закрыл дверцу чулана.

Подойдя к божнице, он принялся бить земные поклоны перед образами, творя молитву, которой не найти ни в одном молитвеннике… Он молился за Болгарию!..

XVI. Опьянение народа

Весна все больше вступала в свои права, и так же быстро, гигантскими шагами надвигалась революция. Вся Западная Фракия — главный очаг восстания — этой весной походила на вулкан, издававший глухой гул, — предвестник извержения. Апостолы и агитаторы ездили по горам и долам, вдоль и поперек всей страны, организуя борьбу. И всюду их встречали с распростертыми объятиями, с открытыми сердцами. Народ, жадно впитывая великое слово свободы, горел нетерпением скорее тронуться в свой крестный путь.

Длинная вереница предтечей-сеятелей уже вспахала духовную пашню Болгарии и бросила в нее семена национального самосознания. Эта замечательная вереница, которую открывал монах Паисий и замыкал дьякон Левский — оба святые, — уже засеяла и удобрила ниву, и первый благословил ее с высоты Афона, а последний — с высоты своей виселицы. Двадцать лет назад, когда Раковскпй в одной деревне осмелился заговорить о восстании, он едва спасся от погони, переодевшись в женское платье. Теперь же народ, узнав, что в деревню идет апостол, не только не устраивал облав, но посылал ему навстречу депутацию. И люди, слушая его вдохновенные речи, жадно глотали каждое слово, как пересохшее горло — кристально чистую струю ручья. И когда им говорили: «Будь готов пожертвовать своей жизнью!» — церковь отдавала родине священника, школа — учителя, поле — пахаря, мать — сына. Всюду со стихийной силой проникали освободительные идеи, охватывая всех и все — и горы, и равнины, и хижину бедняка, и келью отшельника. Даже чорбаджии — этот заклейменный класс, постоянный тормоз поступательного движения народа — поддались обаянию идеи, волновавшей умы окружающей их среды. Правда, они принимали небольшое участие в патриотическом движении, но и не препятствовали ему, не становились на путь предательства. Предательство, подлость со стороны всех и вся явились уже после катастрофы, как ее неразлучные спутники, ее исчадия.

Напрасно некоторые в ущерб исторической истине и небеспристрастно пытаются приписывать это всеобщее воодушевление только тем слоям населения, ноги которых обуты в царвули. Напрасно! Революционный дух, этот огненный небожитель, осенил своим крылом и обутых в царвули, и студентов, и крестьянские шапки, и городские шляпы, и фесы, и камилавки. Как и во всякой прогрессивной борьбе, в Болгарии наука и крест, — иначе говоря, дух, — стояли в первом ряду. Мартиролог новых болгарских мучеников доказывает это неопровержимо. Правда, и вначале и в дальнейшем главным контингентом были народные массы. Но они дали только то, что могли дать: численность. Нужна была интеллигенция, чтобы осмыслить и одухотворить борьбу…

Воодушевление росло и захлестывало всех. С каждым днем оно возрастало, а вместе с тем и подготовка к восстанию принимала все более широкий размах. За работу взялись и стар и млад. Крестьяне, не допахав пашни, начинали лить пули: горожане пренебрегали своими торговыми делами. Тайная почта денно и нощно сновала между местными комитетами и центральным комитетом в Панагюриште, а тайная полиция повстанцев следила за явной, турецкой. Молодежь отправлялась на военное обучение с ружьями, под командой сотников и десятников; женщины набивали гильзы, ткали обмотки и плели для них веревки, а старухи пекли хлеб на сухари; сапожники шили сумки, царвули, патронташи и прочие предметы повстанческого снаряжения; сами сельские старосты, сборщики податей и прочие официальные лица принимали деятельное участие в подготовке. Во всех селах росли склады оружия, пуль, пороха, — причем порох доставляли сами турки; черешневые стволы, просверленные, обтесанные, скрепленные железными обручами, образовали артиллерию! А шелковые знамена с расшитыми серебряной мишурой ревущими львами, вычурные повстанческие одеяния, блестящие облачения духовенства, кресты и хоругви составляли декоративное оформление наступающей борьбы. Всеобщее опьянение отразилось и на детских играх. Мячи, волчки и прочие игрушки были заброшены, и ребята играли на улице уже не в «чижика», а в военное обучение, мастеря себе ружья из жести, а сабли — из дерева… Глядя на них, старики с удивлением говорили: «Это перст божий…» Но небесных знамений, предрекавших бурю, не было, если не считать грозного пророчества: «Турция ке падне — 1876», обошедшего страну и смутившего умы самых безнадежных скептиков… Напротив, весна в том году была очень ранняя, и вся Фракия превратилась в райский сад. Розовые плантации расцвели так пышно, так чудесно, как никогда. Поля сулили обильный урожай; но ему суждено было остаться неубранным…

И за несколько дней во мгле лихолетья Вырос народ на десяток столетни…

Агитация велась так открыто и бесцеремонно, вооруженно и подготовка к восстанию сопровождались таким шумом, что телячью безмятежность турецкого правительства можно было объяснить только его слепотой и презрением к возросшим силам порабощенных. «Заячья суматоха!» — говорили благодушные эфенди. «Это — те же Даживейлердены» [97] , — твердили горделивые турецкие правители, пренебрежительно ухмыляясь в усы. Есть слова, характеризующие целую эпоху. «Даживейлердены» были живым воплощением народного самосознания и вышли победителями из тридцатилетней борьбы за церковную независимость. Но «Даживейлердены», которые в 1870 году провозгласили здравицу в честь самостоятельности болгарской экзархии [98] , в 1876 году стали бунтарями, лили пули и делали пушки, чтобы провозгласить здравицу в честь болгарской свободы.

97

«Даживейлердены» — иронически-насмешливое болгаро-турецкое словообразование, приблизительно означающее: «люди, бессмысленно дерущие горло, предающиеся бессмысленному ликованию».

98

…в честь самостоятельности болгарской экзархии… — Фирманом (указом) султана Абдула Азиза 12 марта 1870 г. была признана автономии болгарской национальной церкви, возглавлявшейся избранным болгарскими церковными органами экзархом.

Этой метаморфозы турки не поняли. Они не умели идти в ногу с временем и предвидеть, к чему поведет развитие идей. Да если бы и предвидели — все равно было бы уже поздно: у них не было ни такой обширной темницы, ни такой длинной цепи, чтобы им удалось заточить и сковать гигантскую идею — этого незримого Крали Марко [99] , способного перевернуть горы.

Потомству суждено было поражаться всем этим. Да что говорить о потомстве? Мы сами, сыны этой эпохи, но уже отрезвевшие благодаря многим историческим примерам, поражаемся и недоуменно спрашиваем себя, что же это было за умственное опьянение, что за божественное безумие, если народ готовился к борьбе с грозной империей, еще обладавшей крупными вооруженными силами? Готовился в надежде сокрушить эту империю такими до смешного ничтожными средствами… Готовился сразиться с нею лицом к лицу, в самом ее сердце, в «чреве адовом», как сказал когда-то Марко Иванов, не обеспечив себя никакими союзниками, кроме энтузиазма, этой соломы, что, не успев вспыхнуть, гаснет, кроме иллюзии, этого призрака, превращающегося в ничто. История редко дает нам примеры такой самонадеянности, граничащей с безумием. Болгарский национальный дух никогда еще не поднимался и вряд ли когда-нибудь поднимется до такой высоты…

99

Крали (или Королевич) Марко — герой южнославянского эпоса, неустрашимый борец против турок и защитник сербского и болгарского народов.

Мы особенно подробно останавливаемся на этой прелюдии борьбы, ибо только она поражает нас, служа мерилом мощи великой идеи, попавшей на благоприятную почву. Сама борьба, последовавшая за подготовительным периодом, не заслуживает такой оценки…

Мы и не собираемся ее описывать. Рассказ наш поневоле ограничится одним из эпизодов этой борьбы — эпизодом, который будет описан ниже и послужит иллюстрацией поражения революции, чудовищного краха самых светлых ее надежд…

XVII. Пощечина

Через день после того, как мы проследили путь Марко Иванова от пушечной мастерской Калчо до арсенала в его собственном доме, в прокуренной кофейне Ганко гремел веселый хохот.

Вызвал его Иванчо Йота. Дело было так: читая в газете «Право» статью об австрийской политике на Востоке, Франгов запнулся на фразе « Drang nach Osten » [100] , а Иванчо Йота объяснил, что эти слова означают: «Друг наш Остен».

В кофейне раздался оглушительный хохот.

100

«Drang nach Osten» (нем.). — «Натиск на восток» — завоевательный, направленный против славянских народов лозунг германского империализма.

Не смеялся один лишь Кандов, молча сидевший в углу. Казалось, он не видит и не слышит того, что творится вокруг. Должно быть, мысли его витали в иных сферах. Его худое, бледное, задумчивое лицо было печально, даже скорбно: он казался больным, тяжело больным, и весь его облик представлял разительный контраст с беззаботными, улыбающимися лицами окружающих.

Внезапно смех умолк, так как в эту минуту толпа повалила из церкви, и завсегдатаи кофейни кинулись к окнам поглазеть на проходивших мимо расфранченных мужчин и женщин.

Среди них промелькнула и Рада.

Она была в скромном черном платье, но щеки ее алели, как пионы. Девушка расцвела от счастья и притягивала к себе все взгляды; но многие из них были недоброжелательны, иные даже исполнены презрения, потому что в последние дни о Раде стали говорить очень нехорошо.

Хаджи Ровоама пустила слух, будто Рада поздней ночью принимает переодетых любовников. Клялась, что видела это собственными глазами.

На самом деле кто-то случайно видел, — хоть и не узнал, — Огнянова, когда тот выходил из комнаты Рады. Слух этот дошел до монахини, и она постаралась разгласить его по всему монастырю.

Из монастыря слух быстро перелетел в город. Сплетницы жадно подхватили его: имя Рады не сходило с языка городских болтушек и врагов Огнянова, мстивших этим его памяти.

Одна Рада ничего не знала.

Поглощенная своим счастьем, она не могла угадать ни по взглядам соседей, ни по лукавым усмешкам кумушек, что стала жертвой жестокой клеветы.

Кандов был вне себя от возмущения.

Не успела Рада пройти мимо кофейни, как Стефчов нагнулся и с ехидной улыбкой шепнул что-то Мердевенджневу. Певчий повернулся, проводил взглядом удалявшуюся девушку и лукаво подмигнул. По кофейне пошел шепот, вызывая на лицах злобную усмешку. Торжествующий Стефчов этим не удовлетворился: он издевательски продекламировал стих из популярной революционной песни: