Под куполом

— Я думаю, это всего лишь одно толкование…

— Нет! — Коггинс вскочил. Принялся кружить по ковру. С Библией в руке. Другой дергал себя за волосы. — Бог сказал, что я, когда увижу этот знак, должен рассказать моей пастве о том, чем ты занимался.

— Только я? — спросил Большой Джим задумчивым голосом. Теперь мяч перелетал из руки в руку чуть быстрее. Шмяк. Шмяк. Шмяк. Ударяясь о ладони, мясистые, но все еще жесткие.

— Нет! — Слово это стоном вырвалось из груди Лестера. Он кружил по комнате быстрее, больше не глядя на мяч. Размахивал Библией в той руке, которая не старалась вырвать волосы. То же самое он иногда проделывал и на кафедре, если входил в раж. В церкви такое казалось нормальным, а здесь просто выводило Ренни из себя. — И мы с тобой, и Роджер Кильян, и братья Боуи. — Тут он понизил голос. — И еще этот. Шеф. Я думаю, этот человек безумен. Если и был в здравом уме прошлой весной, когда пришел к нам, то теперь точно безумен.

И вы только посмотрите, кто это говорит, мысленно возмутился Большой Джим.

— Мы все в этом участвуем, но признаваться надо нам с тобой, Джим. Так сказал мне Бог. Вот что означает слепота мальчика; вот ради чего он умер. Мы признаемся, и мы сожжем этот Амбар Сатаны за церковью. И тогда Бог позволит нам уйти.

— Ты уйдешь, Лестер, само собой. Прямиком в Шоушенк, тюрьму штата.

— Я приму наказание, которое назначит мне Бог. С радостью.

— А я? Энди Сандерс? И Роджер Кильян! У него на шее, если не ошибаюсь, девять детей. Допустим, нам это не понравится, Лестер?

— Ничем не могу помочь. — Священник начал колотить себя Библией по плечам. По одному и второму, то с одной стороны, то с другой. Большой Джим обнаружил, что теперь бейсбольный мяч перелетает из руки в руку синхронно с ударами проповедника. Шмяк… и вак. Шмяк… и вак. — Жалко, конечно, детей Кильяна, но… Исход, глава двадцать, стих пять: «Ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода». Мы должны перед этим склониться. Мы должны вычистить эту язву ценой любой боли. Исправить все, что мы делали неправильного. Это означает признание и очищение. Очищение огнем.

Большой Джим поднял руку, в тот момент не держащую мяч.

— Не части! Подумай, что говоришь. Этот город полагается на меня — и на тебя, разумеется, — в обычные времена, но теперь, когда у нас такой кризис, ему без нас просто не обойтись. — Ренни поднялся, резко отодвинув стул. День выдался длинный и ужасный, он устал, а теперь еще и это! Большой Джим разозлился.

— Мы согрешили, — упрямо гнул свое Коггинс, избивая себя Библией. Впрочем, если он считал, что Святую Книгу можно использовать и для этого, флаг ему в руки.

— Что мы сделали, Лес, так это спасли от голода тысячи детей в Африке. Мы даже платили за лечение их жутких болезней. Мы также построили тебе новую церковь и самую мощную христианскую радиостанцию на всем Северо-Востоке.

— И набили наши собственные карманы, не забывай этого! — взвизгнул Коггинс. На сей раз ударил себя Святой Книгой по лицу. Струйка крови полилась из одной ноздри. — Набили их грязными наркоденьгами! — Он ударил себя вновь. — И радиостанцией Иисуса ведает безумец, варящий яд, который дети вводят в вены!

— Насколько я знаю, большинство из них его курят.

— Это надо понимать как шутку?

Большой Джим обошел стол. Виски пульсировали болью, щеки заливал румянец. И однако, он предпринял еще одну попытку, заговорил мягко, как с ребенком, устраивавшим истерику:

— Лестер, город нуждается в моем руководстве. Если ты откроешь рот, я не смогу стать лидером, без которого городу не обойтись. Не то чтобы тебе кто-нибудь поверит…

— Они все поверят! — вскричал Коггинс. — Когда увидят дьявольскую фабрику, которую я позволил тебе запустить за моей церковью, они все поверят! И Джим… разве ты не видишь — как только грех выйдет наружу… как только язва будет очищена… Бог уберет поставленный Им барьер! Кризис закончится! Городу больше не потребуется твое руководство!

На этом Джеймс Ренни и вышел из себя.

— Городу оно будет требоваться всегда! — проревел он и взмахнул рукой с зажатым в пальцах бейсбольным мячом.

Удар разорвал кожу на левом виске Лестера, когда тот поворачивался лицом к Джиму. Кровь полилась потоком. Левый глаз сверкал сквозь нее. Преподобного бросило вперед, с раскинутыми руками. Библия, раскрывшись и шурша страницами, выглядела как балаболящий рот. Кровь лилась и на ковер. Левое плечо свитера Лестера уже промокло.

— Нет, это не воля Бо…

— Это моя воля, назойливая муха! — Большой Джим ударил снова и на этот раз угодил Лестеру в лоб, прямо по центру. Ренни почувствовал, как удар отдался до самого плеча. Но Лестер сделал еще шаг вперед, размахивая Библией. И вроде бы пытался что-то сказать.

Рука Большого Джима с зажатым мячом повисла плетью. Плечо вибрировало болью. Теперь кровь лилась на ковер, но этот щучий сын и не думал падать; шел вперед, пытаясь говорить, плевался алой слюной.

Коггинс наткнулся на стол — кровь полилась на его ранее безупречно чистую поверхность — и двинулся вдоль него. Большой Джим попытался поднять мяч и не смог.

Я знал, что толкание ядра в старшей школе мне когда-нибудь аукнется, подумал он.

Ренни перебросил мяч в левую руку и взмахнул ею вбок и вверх. Удар пришелся в челюсть Лестера, переломил ее, выплеснул новую порцию крови к мерцающему свету люстры. Несколько капель долетели до матового плафона.

— Ба-а! — крикнул Лестер. Он все пытался обогнуть стол.

Большой Джим залез в нишу между тумбами.

— Отец! — Младший стоял в дверях, с широко раскрытыми глазами, с отвисшей челюстью.

— Ба-а! — крикнул Лестер и двинулся на новый голос. Держа перед собой Библию. — Ба-а… Ба-а… Ба-а-О-О-ОГ…

— Не стой столбом, помоги мне! — рявкнул Большой Джим на сына.

Лестер, шатаясь, шел на Младшего. Размахивая Библией. Свитер намок от крови, брюки стали грязно-муаровыми, изувеченное лицо заливала кровь.

Младший поспешил к нему. И когда Лестер начал падать, схватил его, удержал.

— Я вас держу, преподобный Коггинс… я вас держу, не волнуйтесь.

А потом сжал руками липкую от крови шею Лестера и принялся его душить.

14

Пятью бесконечными минутами позже.

Большой Джим сидел на кабинетном стуле — развалился на кабинетном стуле — без галстука, надетого специально для совещания в муниципалитете, и в расстегнутой рубашке. Массировал массивную левую грудь. Под ней учащенно и аритмично билось сердце, но не давая повода предположить, что дело идет к его остановке.