Под мостом из карамели

– Леточка, кто-то из мальчиков пытался обойтись с тобой как с женщиной? – бабушка стыдливо объяснялась языком утраченных символов.

– Ты задаешь очень личные вопросы, – упрямо отвечала Лета.

– Адова работа жить с вами! – провозглашала бабушка и в знак протеста на несколько дней уходила в свою квартиру, уже ставшую нежилой.

Папа сел в машину, включил обогрев сиденья и долго смотрел в невидимую даль, забыв про мигающий поворотник.

– Я люблю только тебя, папа! – ему нужны всего пять слов, теплых, живых, навсегда закрепленных на одной крепкой струне.

– Ну что? Как? – прохрипела в телефоне бабушка. – Ни до кого не дозвонишься, все недоступны!

– Всё в порядке, – сказал папа. – Мы только что вышли от следователя. – Он помолчал, зачем-то нажал кнопку омывателя, открыл бардачок. В бардачке оказалась вязаная Летина шапка, пахнущая молоком и сигаретным дымом. – Летке очень не хватает матери. Она ищет мать в каждой женщине, которая ей улыбнется.

– Следователь ей улыбалась? Это же хорошо.

– При чем здесь следователь! Ты не хочешь меня услышать! Никто не хочет меня услышать!

Бабушка ждала продолжения, но папа молчал.

– Сыночек?

– Да, – обреченно ответил папа. Он попробовал завести зрачки вбок, к виску и переносице, но от этого лишь заболели глазные яблоки.

– Милый, тебе пора перевернуть эту страницу своей жизни, закрыть к чёртовой матери эту книгу бытия раз и навсегда, – бабушка умела выражаться художественно.

– Перевернуть страницу?! Как я могу её перевернуть, если она вырвана, измята, разорвана в клочья и сожжена! – Папа обожал поиграть в игру «никто меня не любит». – Всё, ладно. Я на работу. Летка тоже.

– Милый, может быть тебе нужен духовник? – вдруг пришло в голову бабушке, случайно увидевшей окончание передачи «Церковь и мир».

– Может быть. Или духовник или хорошая давалка. Я ещё не решил, что. До вечера! – Папа тронулся с места, представляя выбритые подмышки, отдающие сумеречной синевой, и глаза, раскосые, как языки вспыхивающего пламени.

– До вечера, милый.

Бабушка перекурила и решила звонить однополчанке по старой журналистской гвардии, советоваться про духовника, но отвлеклась на сюжет про здоровье суставов, и папа опять остался без таинства покаяния и вразумления.

Собака и Лета купили кофе-латте в картонных стаканчиках с ломкими крышечками, и пили, сидя в машине.

– Почему ты никогда не говорила, что у тебя нет мамы? В смысле, что твоя мать не живет с вами?

Лета покрутила вспененное молоко пластиковым шпателем, прилагавшимся в качестве ложки.

– А что я должна была сказать? Здравствуйте, меня зовут Лета, и у меня нет матери? С таким же успехом ты можешь спросить, почему я не рассказываю, что у меня нет китайской вазы или красной обезьяны. Если всю жизнь обходишься без них, то даже не догадываешься, что без этих вещей, оказывается, жить нельзя.

– Согласна, – кивнула Собака. – Наша личная жизнь вовсе не должна быть такой, какой нам её упорно с детства внушают окружающие. Просто я испугалась, что ты страдаешь, но скрываешь свои чувства, потому что не доверяешь мне?

Теплая карамельная змейка мягко раздвинула куртку.

– Ну что ты! – сказала Лета. – Ты единственный человек на всем свете, с кем я могу откровенно поговорить. У меня вообще никого кроме тебя нет.

Лета была в том непримиримом возрасте, когда никто – это мать, отец, братья и бабушки.

– А почему папа завел с тобой такой разговор? – вдруг с подступающей тревогой спросила Лета.

Собака пошевелила плечом, взяла Лету за липкие от холодного мёда пальцы и погладила коротко стриженые ногти.

– Девочка, ты – счастье, невозможное, как цветок папоротника. Знаешь, что папоротник не цветёт?

Лета хрупко кивнула.

– Твой папа просто чуть-чуть пофлиртовал. Он у тебя утончённо красив и изысканно обаятелен, честное слово. Я даже вначале, когда он шёл по коридору, подумала, что гей!

Лета криво улыбнулась шутке. Поскребла дно стаканчика пластиковой лопаткой и отвернулась к боковому стеклу в узорах из подмоченной сахарной пудры.

– Эта девочка сделана из сгущенного молока, до того она сладкая, – произнесла Собака.

– Стихи? – соскребая ногтем снежную цедру, предположила Лета.

– Да.

– Твои?

– Нет. Одной замечательной поэтессы, в интернете много её стихов, почитай.

– Понятно. – Лета приложила палец к подмёрзшему стеклу. – Почитаю.

Значит, вот так папа очаровывает женщин – своей глубокой незаживающей раной, нанесённой предательством змеи. Давит на жалость – одинок, живу с дочерью. Заманивает – холост, свободная касса! Подаёт надежду – одна женщина оказалась исчадием, но он, папа, верит, что ещё встретит другую, верную, преданную. Как он называет её? Бывшая? Тварь? Как бабушка, когда полагает, что Лета не слышит – мерзавка, блудница, распутница? Или скороговоркой, без первой буквы, словно и трех звуков для нее много – та? Что ж, она, Лета, наконец-то окончательно узнала – папа торговал их секретом, выкладывал на всеобщее ознакомление страницы её тайного дневника и то, что предназначалось для личного пользования в их маленькой семье.

– И что тебе папочка говорил? – стараясь придать голосу невинность, спросила Лета, но засмеялась, боясь, что Собака успеет дать честный ответ. – Что его сердце свободно?

Собака поглядела на ямку, бьющуюся в слабой охране пустой тонкой цепочки и осторожно, словно робким поцелуем, прикрыла шею Леты воротом куртки.

– Нет, его сердце занято, – догадалась Собака и удачно подыскала надёжные слова. – В его сердце только ты. Но даже если бы он солгал, что одинок… – По дрогнувшим губам Леты Собака поняла, что на верном пути. – Я никогда не стала бы с ним встречаться, тем более, тайком от тебя, разрушать вашу семью, связь отца и дочери, и нашу с тобой дружбу.

Лета благодарно взглянула на Собаку.

– Я не против ваших отношений. Наоборот, была бы счастлива, если бы вы с папой полюбили друг друга, но ведь для папы женщины – это только… Как бы поприличнее выразиться?

– Секс? – с бодрым смешком закончила Собака.

– Оральный! – с резцовой гримасой, в уверенности, что само это слово вызовет в Собаке отвращение, заявила Лета. – А наутро он удалит твой телефон, или пометит «не отвечать», или это сделаю я, между йогуртом и яичницей.