Под одной крышей

Как известно, ревматизм — болезнь очень коварная. Она то отпустит больного, даст ему подышать чуточку, то вдруг схватит точно клещами и давай ломать кости. В такие дни бедный Прохор Семенович готов был кричать от боли. И он кричал бы, если бы не опасался потревожить соседей, но так как он был человек очень деликатный, внимательный к другим людям, то терпел свою боль молча, только слегка покряхтывал и старался лежать, не двигаясь, чтоб не раздражать ноющие суставы.

Чаще всего ревматизм донимал Прохора Семеновича с вечера и мучил всю ночь, не давая заснуть ни на минуту. Но как только приближалось утро, боль в костях утихала.

Прохор Семенович с облегчением вздыхал, готовясь наконец поспать хоть с полчасика, но тут Наденька начинала играть свои упражнения, и уснуть снова было нельзя. Увидев, что о сне уже нечего и думать, бедный больной Прохор Семенович надевал на ноги свои шлепанцы и отправлялся на кухню, чтоб согреть для себя кофе. Прохор Семенович был старенький холостяк, то есть он никогда не был женат, а старые холостяки, как известно, почему-то всегда любят кофе.

Квартира, в которой жил Прохор Семенович, была большая, и поэтому, когда он являлся на кухню, там уже был кто-нибудь из хозяек. Увидев Прохора Семеновича, они обычно затевали с ним разговор.

— А, Прохор Семенович! С добрым утречком! — начинала соседка, которую звали Софья Михайловна. — Что-то вы сегодня раненько поднялись?

— Должно быть, бессонница, — подхватывала другая соседка, по имени Людмила Дмитриевна.

— Бессонница, Людмила Дмитриевна, бессонница, — с грустным вздохом соглашался Прохор Семенович. — Всю ночь ни на минуту не сомкнул глаз, представьте себе. Все из-за ревматизма, будь он неладен!

— Ну, конечно, конечно, от ревматизма, — сочувственно кивала головой Софья Михайловна. — Да, может, вы просто выспались за день. Вчера вас к телефону просили, так я насилу к вам достучалась в дверь.

— Это точно, вчера я задремал днем, да все потому, что опять-таки ночью не спал. Сначала ревматизм, а потом опять эта музыка — будь она неладна! — совсем не дала заснуть. Надо будет управдому сказать.

— Что же вы ему скажете? — махнула рукой Софья Михайловна. — Если бы девочка шалила, нарочно шум поднимала, то, конечно, другой разговор, но она ведь учится. Разве может управдом запретить учиться?

— Запрещать и не нужно, но зачем же играть спозаранку, когда спят люди! — проворчал Прохор Семенович. — Да ладно уж! Все равно, видать, ничего не поделаешь!

— Почему ничего не поделаешь? Можете обменять жилплощадь, — сказала Софья Михайловна.

— Как же так обменять? Это просто сказать, Софья Михайловна. Я уж тут и к соседям привык.

— И к новым привыкнете.

— Так-то так, — покачал головой Прохор Семенович и ничего не сказал больше.

Сначала он и думать не хотел об обмене жилплощади, но все-таки иногда вспоминал о том, что ему сказали соседки. И вот в один прекрасный день Прохор Семенович исчез из своей комнаты, а вместо него появился новый жилец Геннадий Варсонофьевич по фамилии Моржов, с которым Прохор Семенович обменялся жилплощадью.

Этот Геннадий Варсонофьевич Моржов был такой же одинокий человек, как и Прохор Семенович, только гораздо выше ростом и гораздо толще его. Он был крепенький, краснощекенький и очень здоровый на вид. У него были светлые рыжеватые усики и толстый, тугой, увесистый нос с красноватым отливом. Его небольшие, неопределенного цвета глазки глядели на всех добродушно и даже приветливо. Голос у него был бас, и говорил он так громко, что издали казалось, будто трубит самая большая труба в самом большом оркестре. Смеялся он тоже громко, отрывисто: „Хах-ха!“ — так что все от неожиданности вздрагивали, а чихал он и кашлял с такой страшной силой, что в доме перегорали электрические пробки, во всех комнатах гасли лампочки, а в окнах звенели стекла, и притом он курил крепкие папироски.

В отличие от Прохора Семеновича Геннадий Варсонофьевич любил слушать радио и, как только расставил в своей комнате мебель, сейчас же включил радиорепродуктор и пошел на кухню знакомиться с соседями.

— Я такой человек, — говорил он им, — я терпеть не могу тишины и больше всего на свете люблю слушать радио. Как только я приезжаю куда-нибудь, например на курорт или в дом отдыха, я сейчас же отыскиваю, где включается радио и включаю его так, чтоб всем было слышно. Если кто-нибудь выключит, я тут же включаю снова. Его опять выключат, а я обратно включу. В конце концов всем надоест выключать, и радио работает без передышки весь день, с утра и до вечера. А мне только это и надо. Да и остальным хорошо: не так скучно, не правда ли? Хах-ха!

И он засмеялся так громко, что все вздрогнули, а одна хозяйка даже выронила из рук кастрюлю, которую собиралась поставить в этот момент на плиту.

На другой день Геннадий Варсонофьевич Моржов проснулся ни свет ни заря и тут же включил радиорепродуктор на полную мощность. Сила звука была так велика, что музыка проникла не только в соседние комнаты, но и в прихожую, и в коридор, и в ванную, и на кухню. Поэтому, пока Моржов курил свои папироски в прихожей, умывался и чистил зубы в ванной, жарил себе на кухне яичницу, он все время слушал радио и был очень доволен.

Однако остальным жильцам это не очень понравилось, потому что некоторым хотелось еще поспать, а какой уж тут может быть сон, если такие звуки! Один жилец Виталий Сергеевич Холодецкий, который работал на заводе инженером-конструктором, даже высунулся в коридор и, увидев Моржова, сказал:

— Что это вы, соседушка, затеяли слушать радио спозаранку? Люди ведь спят еще.

— Ничего, — хладнокровно ответил Моржов, — будем вставать уже.

— Да я, может быть, не хочу так рано вставать. Вы бы хоть дверь в свою комнату закрыли!

— А мне, может быть, удобнее, когда дверь открыта.

— А мне, может быть, было бы удобнее взять вашу сковородку да поставить вам на голову, — рассердился Холодецкий.

— А вот это было бы мне уже не удобно, — сухо сказал Геннадий Варсонофьевич и скрылся у себя в комнате вместе со сковородкой, на которой шипела яичница.

Виталий Сергеевич постоял в коридоре, но, убедившись, что Геннадий Варсонофьевич не думает выключать радио, пожал плечами и лег обратно в постель. Конечно, в тот день ему уже больше не удалось поспать.

Вскоре соседи заметили, что этот осел, то есть, не этот осел, прошу прощения, а этот человек, вел себя очень странно. Он никогда ничего не читал: ни газет, ни журналов, ни книг, не ходил ни в кино, ни в театр, ни в музеи, ни в картинные галереи, а только и делал, что слушал радио. Причем по радио он слушал всё: и последние известия, и урок гимнастики, хотя сам гимнастикой не занимался, и детскую передачу, и передачу для женщин. Как оказалось впоследствии, Геннадий Варсонофьевич даже на ночь не выключал репродуктор, и как только утром радиостанция начинала работать, по всему дому неслись громкие звуки, которые поднимали жильцов с постелей.