Под покровом небес (др. перевод)

Поезд то летел вперед, дергаясь и содрогаясь, то останавливался – пожалуй, даже слишком часто, причем каждый раз в местах, на первый взгляд совершенно ненаселенных. Но из окружающей тьмы всегда сразу раздавались голоса, что-то выкрикивающие на гортанном наречии горцев. С ужином покончили; не успела Кит прожевать свою последнюю инжирину, как Таннер уже полез опять под сиденье доставать из саквояжа очередную бутылку. Не вполне осознавая, что делает, Кит поковырялась пальцами в том месте, где спрятала сэндвич, вытащила его и положила в сумочку вместе с пудреницей. Он налил ей еще шампанского.

– Это шампанское уже не такое холодное, как было то, – пригубив, сказала она.

– А куда денешься.

– Да нет! Все равно оно прелесть! По мне, пусть хоть теплое. Знаешь, по-моему, я уже здорово набралась.

– Ба! Это с той малости, что ты выпила? – Он рассмеялся.

– Да ну, ты меня не знаешь. Когда я расстроена или нервничаю, пьянею с первого глотка.

Он бросил взгляд на часы.

– Что ж, осталось еще минимум часов восемь. В принципе, можно начать окапываться. Не возражаешь, если я пересяду туда, к тебе?

– Садись, конечно. Когда мы только сели в поезд, я это тебе уже предлагала, чтобы тебе не ехать спиной вперед.

– Отлично. – Он встал, потянулся, зевнул и с размаху сел к ней так близко, что чуть ли не ударил боком. – Прости, – сказал он. – Не сделал поправку на центробежную силу. Чертов поезд непрестанно куда-нибудь поворачивает. Ну и колымага! – Его правая рука обвила ее плечи, он слегка притянул ее к себе. – Обопрись на меня. Тебе будет удобнее. Да расслабься ты! Сидишь вся какая-то зажатая, кривая-косая-скукоженная…

– Кривая-косая, это точно. Боюсь, что так и есть.

Она усмехнулась; самой показалось, что хихикнула. Сев вполоборота, привалилась к нему спиной, положила голову ему на плечо. «Может, сидеть мне так и правда удобнее, – подумала она, – но в остальном от этого будет только хуже. Я сейчас просто сойду с ума».

В течение нескольких минут она заставляла себя сидеть без движения. Не быть зажатой выходило трудно, потому что ей казалось, что каждым своим толчком поезд прижимает ее к Таннеру. В какой-то момент она почувствовала, что мускулы его руки, обнимающей ее талию, начали напрягаться. Вагон тряхнуло, поезд остановился. Она засуетилась, дернулась вставать, излишне громко пытаясь объясниться:

– Хочу туда, к выходу – посмотреть, что вокруг творится.

Он тоже поднялся, снова обнял ее за талию, с силой притянул к себе и говорит:

– Ты прекрасно знаешь, что там вокруг творится. Тьма-тьмущая и горы стеной.

Она взглянула ему прямо в лицо.

– Да, знаю, ну и что? Пожалуйста, Таннер.

Слегка побарахтавшись, Кит почувствовала, что он ее отпускает. В этот момент дверь из коридора открылась, и тощая старуха в черном чуть не ввалилась в их купе.

– Ah, pardon. Je me suis tromp'ee, [42] – злобно нахмурившись, проговорила она и ушла, не затворив за собой дверь.

42

Ах, пардон. Не туда влезла (фр.).

– Что этой старой мегере надо? – удивился Таннер.

Кит вышла в дверной проем, постояла в нем и громко сказала:

– Да просто voyeuse [43] какая-то!

Старуха, которая прошла уже чуть не весь коридор, резко развернулась и смерила ее взглядом. Кит обрадовалась. Одновременно поразившись нелепости удовлетворения, вызванного тем, что старуха это слово услышала. Но более всего той ликующей, могучей силе, которая ее так и распирает. «Еще немножко, и со мной будет истерика. И тут уж Таннер будет совершенно бессилен!»

43

Вуайеристка (фр.).

У нее всегда было ощущение, что в обыденной жизни Порт как-то недостаточно ее понимает, но в ситуациях экстремальных он просто незаменим; когда дело и впрямь доходило до неприятностей, она полагалась на него всецело, и даже не потому, что в такие моменты он бывал непогрешим как проводник и вожатый, но потому, что частью сознания она воспринимала его как неотъемлемую свою опору, то есть частично отождествляла себя с ним. «Но Порта здесь нет. Так что, пожалуйста, без истерик». А вслух сказала:

– Я ненадолго. Ты только не впускай сюда эту ведьму.

– А я с тобой пойду, – сказал он.

– Ну, Таннер, перестань, – улыбнулась она. – Боюсь, что там, куда я направляюсь, ты будешь немножечко лишним.

Он постарался не выказать смущения.

– Ах так… Тогда ладно, о’кей, извини.

В коридоре никого не было. Она попыталась выглянуть в окно, но оно было покрыто слоем пыли и захватано пальцами. Впереди слышался многоголосый гомон. Дверь, ведущая на quai, [44] оказалась заперта. Она перешла в следующий вагон, снабженный табличкой «второй класс»; освещение здесь было ярче, народу больше, отделка беднее. В другом конце вагона ей встретились люди, еще только садящиеся в поезд. Протиснувшись им навстречу, она сошла и побрела по перрону к голове состава. По платформе в слабом свете единственной голой электрической лампочки среди беспорядочно брошенных прямо наземь тюков и ящиков туда-сюда сновали пассажиры четвертого класса, все как один местные берберы и арабы. С ближних гор налетал пронизывающий ветер. Смешавшись с толпой, она полезла в вагон.

44

Перрон (фр.).

Когда вошла, первым впечатлением было, что это вообще не поезд. Просто длинное помещение, до отказа набитое мужчинами в серо-коричневых бурнусах; мужчины стояли, лежали, спали, сидели на корточках либо куда-то пробирались сквозь хаос наваленных в проходе тюков. Какой-то миг она стояла неподвижно, проникаясь увиденным: впервые она почувствовала себя в чуждом мире. Но кто-то уже толкал ее в спину, понуждая продвигаться дальше в вагон. Она пыталась упереться, не понимая, куда здесь можно ступить, и упала чуть ли не в объятия мужчины с белой бородой, сурово на нее посмотревшего. Его взгляд заставил ее почувствовать себя нашкодившим ребенком.

– Pardon, monsieur, [45] – сказала она, пытаясь куда-нибудь уклониться, выйти из-под нарастающего давления сзади.

Все бесполезно; ее влекло вперед, несмотря на все усилия; кое-как переступая через лежащих и груды поклажи, она переместилась в середину вагона. Вагон дернуло, поехали. Немного испуганная, она огляделась. Ей пришло в голову, что это ведь мусульмане и запах алкоголя в ее дыхании может шокировать их так же, как если бы она внезапно сбросила с себя всю одежду. Спотыкаясь о сидящих на полу, она пробралась к стене – глухой, без окон – и прислонилась к ней, после чего, вынув из сумочки крошечный флакон одеколона, принялась орошать им лицо и шею в надежде, что одеколон нейтрализует или хотя бы сделает не таким заметным алкогольный дух, который, должно быть, ее окружает. Пальцы, растирающие по шее одеколон, наткнулись на какой-то маленький податливый объект на затылке. Поднесла к глазам и увидела: желтая вошь. Уже полузадавленная. Кит с отвращением вытерла пальцы о стену. Мужчины смотрели на нее, но безучастно – в их взглядах было не заметно ни сочувствия, ни антипатии. Смотрят, но даже без любопытства, подумала она. Взглядами такими же самоуглубленными и рассеянными, как у человека, который высморкался и смотрит на содержимое носового платка. На миг Кит прикрыла глаза. Самое удивительное – она вдруг ощутила голод. Достала из сумочки бутерброд и съела его, отламывая от хлеба кусочки и яростно их жуя. Мужчина, стоявший рядом с нею так же прислонясь к стене, тоже ел: вытаскивал из капюшона своего одеяния какие-то крошечные темные штучки и с хрустом их разгрызал. С легким содроганием она распознала в том, что он ел, красную саранчу с оторванными головами и ножками. Гомон голосов, до той поры неумолчный, вдруг стих: люди явно прислушивались. Сквозь ритмичный стук колес на стыках, помимо лязга и скрипов поезда она тоже расслышала отчетливый, ровный шум дождя, колотящего по железной крыше вагона. Мужчины завертели головами, закивали: sht^a! sht^a! [46] Потом разговоры возобновились. Она решила пробиваться обратно к двери, чтобы на следующей остановке можно было сойти. Слегка сгорбившись и пригнув голову, стала отчаянно продираться сквозь толпу. Снизу доносились стоны (это она наступала на спящих), а когда ее локти приходили в контакт с чьими-то лицами, раздавались и возмущенные восклицания.

45

Простите, мсье (фр.).

46

Дождь! дождь! (дарижа)

– Pardon! Pardon! – выкрикивала она при каждом шаге.

В результате забилась в конце вагона в угол. Теперь оставалось только добраться до двери. Но путь к ней загораживал мужчина со зверской рожей и отрубленной бараньей головой в руках; бараньи мертвые глаза смотрели как темные агаты.

– Ах! – простонала она.

Мужчина флегматично глянул, но, чтобы дать дорогу, не сделал даже попытки. Вложив в это всю свою силу, она рванулась мимо него, но, протискиваясь, по пути все-таки обтерла юбкой кровавую шею. Наружная дверь вагона, как она с облегчением увидела, была открыта, так что оставалось только пролезть мимо тех, что столпились в тамбуре и висят на подножках. Она снова завела свое «пардон, пардон» и ринулась вперед. В открытом с трех сторон тамбуре народу было меньше, потому что туда вовсю захлестывал холодный дождь. Те, кто там все-таки сидел, накрыли головы капюшонами бурнусов. Повернувшись к дождю спиной, она схватилась за железный поручень и, подняв взгляд, оказалась глаза в глаза с лицом, страшней которого не видывала в жизни. Оно принадлежало высокому мужчине, одетому по-европейски, но в мусорные отрепья; на голове у него был дерюжный мешок, нахлобученный на голову на манер куфии. Однако там, где должен был быть его нос, чернела треугольная бездна, а его странные плоские губы были белыми. По какой-то непонятной ассоциации ей в голову пришла аналогия с львиной мордой, и она никак не могла заставить себя оторвать взгляд от этого лица. Мужчина, казалось, ни ее не видел, ни дождя не замечал; стоял на подножке, и все тут. Пока она, тупо уставясь, на него смотрела, в голове мелькнула мысль о том, что вот как странно: почему лицо, изуродованное всего лишь болезнью, то есть ничего плохого о человеке не говорящее, на взгляд воспринимается куда ужаснее, чем лицо со здоровыми тканями, но отмеченное печатью внутренней скверны. Порт на это сказал бы, что в нематериалистическую эпоху это было бы не так. И был бы, наверное, прав.