Под покровом небес (др. перевод)

Тут в сухом русле появился идущий к ней караван – более двух десятков верблюдов, груженных набитыми битком шерстяными мешками. Рядом с животными шли несколько мужчин. Замыкали процессию двое всадников на высоких хеджинах мехари, которые из-за кольца в носу и поводьев выглядели еще более надменно, чем вьючные верблюды, шедшие впереди. Едва она этих двоих увидела, как уже знала, что поедет с ними, и эта уверенность сообщила ей неожиданное ощущение власти: вместо неуверенной возни с предзнаменованиями и приметами она теперь будет сама их создавать, сама ими станет. Открыв в себе эту новую черту, новое измерение бытия, она удивилась, но лишь слегка. Встав на пути приближающейся процессии, она обратилась к погонщикам, помахав в воздухе руками. Но прежде чем верблюды остановились, она кинулась обратно к дереву и выхватила из-под него свой чемоданчик. Двое всадников в ошеломлении смотрели то на нее, то друг на друга. Они подъехали к ней ближе и, наклонившись, стали ее восхищенно и с любопытством разглядывать.

Являясь внешним выражением полной внутренней убежденности, все ее жесты были повелительными и властными, ни в одном из них не проскальзывало ни тени сомнения, так что хозяевам каравана и в голову не пришло помешать ей, когда она передала чемодан одному из пеших погонщиков и жестами велела привязать его, водрузив поверх мешков на ближайшего вьючного верблюда. Мужчина бросил взгляд на своих хозяев и, не увидев на их лицах выражения, которое значило бы неприятие ее команды, заставил жалобно взревевшее животное встать на колени и принять добавочный груз. Другие погонщики молча наблюдали, как она, подойдя к всадникам, вскинула руки по направлению к тому, что помоложе, и сказала ему по-английски:

– Для меня там у вас место найдется?

Всадник улыбнулся. Громко ворчащий могучий мехари был поставлен на колени, она села на него боком в нескольких дюймах впереди всадника. Когда животное вставало, седоку пришлось держать ее, обхватив рукой за талию, – иначе бы она непременно свалилась. Всадники немного посмеялись и обменялись краткими возгласами, прежде чем возобновить движение по уэду.

Через какое-то время они покинули долину реки, свернув на широкую, лишенную растительности пустошь, усеянную каменьями. Дальше путь лежал через желтые барханы. Навалилась жара, и пошли то медленные взбирания на гребни, то осторожные спуски во впадины, снова и снова, – и живое, неотступное давление обнимающей ее руки. Ничего неприятного для себя она в этом не ощущала: ей хорошо было расслабленно наблюдать за уходящим вдаль однообразным пейзажем. Несколько раз ей, конечно же, показалось, что они не движутся вовсе, а бархан, по острому гребню которого они проезжают, это все тот же самый бархан, что давным-давно остался позади, ибо какое может быть продвижение куда-то, если они едут из ниоткуда и в никуда. Когда все это стало приходить ей в голову, новые ощущения пробудили в ней слабенькое шевеление мысли. «Может быть, я умерла?» – спросила она себя, но без боли: было понятно, что это не так. Ибо, если она может задаваться вопросом: «Существует ли что-либо?» – и отвечать: «Да», она не может быть мертвой. Да вот хотя бы: есть же небо, солнце и песок и медленная монотонная поступь хеджина. Размышления подсказывали ей, что, даже если придет такой момент, когда она уже не сможет ничего ответить, оставшийся без ответа вопрос все равно будет витать перед ней и она все равно будет знать, что жива. Эта мысль успокаивала. Она оживилась; откинувшись назад, прильнула к человеку в седле, но тут же ощутила крайний дискомфорт: у нее затекли ноги, и, видимо, давно. И теперь побежавшие по ним мурашки заставляли ее, без конца так и сяк ерзая, пытаться отыскать удобное положение. Она задергалась, заизвивалась. Всадник покрепче обхватил ее и обменялся несколькими словами со своим спутником; оба захихикали.

В тот час, когда солнце палило сильней всего, они увидели перед собой оазис. Барханы разгладились, дальше места пошли почти плоские. На дальнем плане, который в слишком ярком свете сделался серым, несколько сотен пальм были сперва всего лишь темной полоской на горизонте – просто линией, которая меняла толщину по мере того, как глаз в нее всматривался; она мерцала и текла, как медленная жидкость… вот расширилась, показался длинный серый утес, потом опять ничего, и снова тонкая карандашная граница между землей и небом. Кит бесстрастно наблюдала эти явления, вынимая кусочки хлеба из кармана пальто, брошенного поперек нескладных плеч хеджина. Хлеб уже совершенно высох.

– Stenna, stenna. Chouia, chouia, [126] – сказал ей всадник.

Вскоре из устилающего горизонт дрожащего марева выделилась какая-то одиночная штуковина и вдруг взлетела в воздух, словно джинн. Еще через мгновенье штуковина осела наземь, укоротилась и оказалась просто далекой пальмой, стоящей вполне себе неподвижно на краю оазиса. Еще час или около того караван продолжал неспешное движение и наконец вошел под деревья. Вот и колодец, огороженный невысокой стенкой. Людей не было; не было даже их следов. Кругом стояли редкие пальмы; их ветки, все еще более серые, чем зеленые, отсвечивали металлом и почти не давали тени. Тюки с верблюдов сняли, но животные и после этого, радуясь отдыху, остались лежать. Распотрошив узлы, погонщики достали оттуда широкие полосатые ковры, никелированные чайники и бумажные пакеты с хлебом, финиками и мясом. Откуда-то появился черный козий мех с деревянной затычкой; двое начальников и Кит пили оттуда, остальным погонщикам и верблюдам предлагалось довольствоваться водой из колодца. Кит села с краешку на ковер, прислонилась к стволу пальмы и от нечего делать стала наблюдать за приготовлениями к еде. Когда еду подали, с аппетитом поела; все нашла очень вкусным. Однако двоим ее хозяевам количество поглощенной ею еды показалось недостаточным, в нее давно уже ничего не лезло, а они все продолжали потчевать.

126

Подожди, подожди. Немножко, немножко (дарижа).

– Asmitsek? Kuli! [127] – приговаривали они, поднося к ее носу кусочки пищи; тот, что помоложе, пытался даже сквозь зубы ей финики пропихивать, они не лезли, падали на ковер, и тогда второй быстро хватал их и съедал.

Из вьюков достали дрова и разложили костер, чтобы заварить чай. Когда со всем этим было покончено, то есть чай выпит, заварен снова и опять выпит, день был уже на исходе. Но солнце в небе еще вовсю пылало.

Расстелили еще один ковер, положив рядом с двумя лежащими верблюдами, и мужчины стали делать ей знаки, чтобы она легла с ними вместе в тени верблюдов. Она послушалась и растянулась там, куда ей указали, то есть между ними. Тот, что помоложе, сразу схватил ее и сжал в зверских объятиях. Она вскрикнула и попыталась сесть, но он не отпускал. Второй мужчина сделал ему какое-то резкое замечание и указал на погонщиков, которые сидели вокруг колодца, прислонившись спинами к его стенке, и наблюдали, не скрывая веселья.

127

Как тебя звать? Кушай! (дарижа)

– Luh, Belqassim! Essbar! [128] – прошипел он, неодобрительно качая головой и любовно проводя ладонью по своей черной бороде.

Белькассиму это не очень понравилось, однако, собственной бороды не имея, он чувствовал себя не вправе пренебрегать мудрыми советами амрара.

Кит села, оправила платье и, бросив взгляд на старшего мужчину, сказала:

– Спасибо, – после чего попыталась перелезть через него, чтобы он оказался между нею и Белькассимом.

128

Брось, Белькассим! Не спеши! (дарижа)

Но тот, грубо оттолкнув, заставил ее снова лечь на прежнее место и покачал головой.

– Tnassi, [129] – приказал он, пантомимой изобразив спящего.

Она закрыла глаза. После еды и горячего чая ее и впрямь одолевала дремота, поэтому, видя, что Белькассим приставать к ней вроде больше не собирается, она полностью расслабилась и забылась тяжелым сном.

Проснулась от холода. Было темно, мышцы спины и ног болели. Она села и огляделась. Оказалось, что на ковре она одна. Луны еще не было. Чуть поодаль бродили погонщики верблюдов, они развели костер и бросали в пламя целые пальмовые ветки. Она снова легла и, глядя в небо, наблюдала, как высокие кроны пальм время от времени озаряются красным – каждый раз, когда очередная ветка охватывается огнем.

129

Спи давай (дарижа).

Через некоторое время к ковру подошел старший мужчина и жестом велел ей встать. Послушавшись, она пошла за ним по песку прямиком к небольшой впадине позади рощицы молодых пальм. Там, темной тенью выделяясь на фоне белого ковра, сидел Белькассим лицом к той стороне неба, где вскоре должна была воссиять луна. Он вытянул руку и, ухватив за юбку, быстро заставил ее сесть рядом с собой. Предваряя любую попытку встать, он снова схватил ее в объятия.

– Нет, нет, нет! – закричала она, почувствовав, что ее голова запрокинута, а перед глазами черное пространство с несущимися по нему звездами.

Но он охватывал ее уже словно со всех сторон и был куда сильнее; ни единым движением она не могла противиться его воле. Сначала она напрягалась, сердито пыхтела, пыталась решительно с ним бороться, хотя вся борьба протекала исключительно в ней самой. Потом осознала свою беспомощность и смирилась. Вскоре она чувствовала уже только его губы и вырывающееся из них дыхание – свежее и сладостное, как вешнее утро в детстве. В его хватке было что-то животное, страстное, чувственное и совершенно безумное: она была крепка, но не до боли и при этом исполнена такой решимости, противостоять которой могла бы только смерть. В его объятиях Кит чувствовала себя так, будто попала в безбрежный непонятный мир, куда ее забросили одну, но в одиночестве она пребывала лишь мгновенье и очень скоро поняла, что здесь она с кем-то вместе и что плоть, которая с ней слилась, ей не враждебна. Мало-помалу ее мысли о мужчине, который рядом, окрасились нежностью, потому что она поняла: все, что он с ней делает, вся его зверская сила – ради нее. В его поведении она чувствовала восхитительный баланс между мягкостью и насилием, и это было ей особенно приятно. Взошла луна, но Кит на нее не смотрела.

– Yah, Belkassim! [130] – раздался рядом повелительный окрик.

Она открыла глаза: это был тот, второй, более старший мужчина; он стоял рядом, смотрел на них сверху. Его орлиное лицо было ярко освещено луной. И тут же дурное предчувствие подсказало ей, что будет дальше. Она отчаянно вцепилась в Белькассима, покрывая его лицо поцелуями. Но через миг с нею был уже другой зверь, чужой и колючий, и на ее плач никто не обращал внимания. Она держала глаза открытыми, неотрывно глядя на Белькассима, который стоял, лениво прислонясь к ближайшему дереву, его острые скулы отчетливо вырисовывались в ярком свете луны. Вновь и вновь она пробегала глазами по его профилю от линии лба до стройной шеи, пытаясь проникнуть взглядом в глубокие тени – искала его глаза, укрывшиеся в темноте. Был момент, когда она вскрикнула, после чего стала тихо всхлипывать, потому что – как же так? – он стоит близко, а коснуться его нельзя.

130

Эй, Белькассим! (дарижа)