Под сенью зефирных облаков

Ноа слегка вздрагивает. В его глазах мелькает легкий испуг. Он кладет руку на мое плечо и нежно произносит:

– Ты не умерла. Ты застряла между жизнью и смертью. Как и я.

Ноа выходит из кухни и через несколько секунд возвращается с ноутбуком. Я продолжаю пить чай, слушая пение ветра за окном. Ноа включает ноутбук, поворачивает экран в мою сторону. Я вижу фото женщины в больничной палате. Она лежит на кровати, подключенная к куче аппаратов, вся в ссадинах и синяках. Я присматриваюсь к ее лицу и узнаю в полуживой женщине себя.

У меня начинает кружиться голова. Я вдруг понимаю, что не испытываю ни боли, ни дискомфорта – словно мое тело стало невесомым, а в голову перестала поступать кровь. Как бы я сейчас хотела заплакать! Но поскольку я нахожусь в коме, мне это вряд ли удастся.

– Что мне делать? – отчаянно спрашиваю я Ноа.

Он – моя последняя надежда. Наверняка, он знает способ вернуть меня к жизни. Возможно, чтобы снова оказаться в своем теле, мне понадобится время, и я готова ждать. В конце концов, я никуда не тороплюсь. У меня впереди целая жизнь. Или же нет? Что если мне суждено умереть сейчас, когда мои дети еще даже не подростки, а мои книги только начали набирать популярность?

Ноа качает головой.

– Ближайшее время тебе придется заниматься административной работой, – говорит он и достает из стола папку, похожую на те, в которых хранят личные дела.

Сара Чемберс – читаю я надпись на папке.

Это мое личное дело? Там мои фотографии, письма, медицинские анализы? Всю мою жизнь кто-то собирал на меня информацию и знает все мои секреты: как я потеряла девственность, когда впервые поцеловалась и сколько раз прогуливала школу?

Ноа открывает мою папку и начинает просматривать ее содержимое. Его взгляд выражает любопытство, сострадание и умиление.

– Видишь ли, Сара, – произносит Ноа, отвлекаясь от папки и переводя взгляд на меня, – по твоему делу решение еще не принято. Ты застряла между двумя мирами, поскольку твоя жизнь была неоднозначной. Ты совершила равное количество добрых и злых поступков. Пока там принимают решение, – Ноа поднимает указательный палец вверх, – ты будешь работать с людьми, чей моральный облик более однозначен, нежели твой. Правила просты: если человек совершил больше добрых поступков, он продолжает жить дальше, если злых – он прекращает свое бесчисленное существование.

Я слушаю Ноа, и его слова проносятся мимо меня словно нескончаемый поток машин. Я пытаюсь вдуматься в их смысл, но не могу избавится от ощущения, что Ноа говорит несерьезно и попросту испытывает мое терпение. Как я могу решать, кому жить, а кому умереть. Я ведь не Господь Бог, в конце концов!

– Но я не могу распоряжаться чужими жизнями, – еле слышно произношу я.

– Ты и не будешь, – отвечает мне Ноа. – Ты действуешь по инструкции и не несешь никакой ответственности за людей, которые будут находиться между жизнью и смертью.

– Точно? – переспрашиваю я.

– Абсолютно, – уверенно говорит Ноа.

Я не могу поверить, что буду заниматься административной работой где-то между Небом и Землей – под сенью зефирных облаков. Но, видимо, у меня нет выбора. Возможно, если я поступлю так, как говорит мне Ноа, это поможет мне вернуться к жизни. Я пока не планирую умирать. Судя по линиям на моей руке, я должна прожить минимум до девяноста пяти лет. Я не задержусь здесь надолго. Я уверена.

– Скажи, – обращаюсь я к Ноа, – а много здесь таких, как мы?

– Не очень, – пожимает плечами Ноа. – Есть еще Бетани, Мелоди, Мэри и Стефан. Надеюсь, ты с ними подружишься.

Я смущенно киваю. У меня нет ни малейшего желания заводить дружбу ни с Бетани, ни с Мелоди, ни с Мэри, ни со Стефаном. Я хочу как можно скорее вернуться во Флоксвилл и приняться за написание сценария. Если я умру, Мисс Смузи можно будет похоронить вместе со мной (вряд ли в мире найдется человек, одержимый ее славой и благополучием больше меня), а мои дети будут вынуждены общаться с Нэнси, тетя Мэй будет вне себя от горя, а Аманде придется справляться со своим несчастьем в одиночку.

– А ты как тут оказался? – спрашиваю я Ноа.

Он отводит взгляд и наливает себе чай. Я вижу, что он не хочет рассказывать о себе. Но мне сейчас очень нужна поддержка. Возможно, его история придаст мне сил.

– Это долгая история, – отвечает Ноа, отпивая чай. – Как-нибудь расскажу.

– А вы тоже не чувствуете вкусов? – интересуясь я, внимательно наблюдая за тем, как меняется лицо Ноа в момент, когда он делает глоток чая.

– Чувствую, – отвечает мне Ноа. – Я здесь уже десять лет.

– Десять лет? – изумленно восклицаю я.

Ноа печально кивает мне в ответ.

Вот уже десять лет он живет вдали от дома, в странных краях, осененных зефирными облаками. И как только он умудряется сохранять бодрость духа? И почему там, наверху, так долго не могут принять решение по его делу? Разве может быть человек одновременно добрым и злым? Впрочем, он утверждает, что и мой моральный облик далеко не однозначен. Неужели я тоже могу задержаться здесь на десять лет? Боюсь, для меня это будет чересчур. Но я уверена, есть способ быстро реабилитироваться в глазах небесной комиссии и вернуться к обычной жизни. Точнее, просто к жизни. Интересно, кто-нибудь уже посещал меня в больнице? Мне нужно срочно связаться с тетей Мэй.

Внезапно меня осеняет: у меня нет телефона. Это значит, что все то время, пока я буду выполнять административную работу, я буду лишена связи с внешним миром. Впрочем, даже если бы у меня был телефон и я бы позвонила Аманде или тете Мэй, что бы я сказала? Привет. Звоню с того света. У меня все хорошо. Не волнуйтесь обо мне. Надеюсь, к ужину буду дома.

– Ты должна будешь поступить к работе завтра утром, – говорит Ноа, по-прежнему не желая рассказывать мне о себе. – Точнее, когда там, внизу, будет утро, – исправляется он.

Что это значит? Что здесь нет ни дней недели, ни времени суток? В таком случае как я пойму, что на Земле наступило утро?

На меня накатывает чувство тревоги: страшное, непередаваемое, поглощающее меня изнутри, совсем не похожее на то, что я испытывала, пока была жива. Странно. Я не чувствую вкус чая, но испытываю страх, ненависть, боль, обиду и негодование. Может, здесь мне суждено впервые за долгое время испытать и чувство радости? А то, что я не чувствую вкус чая, так это даже к лучшему. Я ведь терпеть не могу чай. И даже смерть не заставит меня его полюбить.