Под знаком незаконнорожденных

Они были как у рыбы в запущенном аквариуме — тинистые, бессмысленные гляделки, к тому же бедняга смертельно смутился, оказавшись наедине с большим, тяжелым Адамом Кругом.

— Ты хотел меня видеть. В чем твои горести? В чем твоя правда? Люди вечно хотят видеть меня и говорить со мной о своих горестях, о своих правдах. Я устал, мир устал, мы оба устали. Горести мира — мои горести. Я говорю им: говорите со мной о горестях ваших. Чего же ты хочешь?

Этот маленький спич был пробормотан медленно, ровно, невыразительно. И, пробормотав его, Падук склонил главу и уставился на свои руки. То, что осталось от его ногтей, выглядело узенькими полосками, потонувшими в желтоватом мясе.

— Ну, что же, — сказал Круг, — коли ты так это излагаешь, dragotzenny"i [дражайший], то я хочу выпить.

Телефон уважительно звякнул. Падук выслушал его. Щека у него, пока он выслушивал, дергалась. Затем он передал трубку Кругу, который с удобством облапил ее и сказал: «Да».

— Профессор, — сказал телефон, — это всего лишь совет, не более. Как правило, Главе Государства не говорят «dragotzenny"i».

— Понятно, — сказал Круг, вытягивая ногу. — Кстати, не откажите в любезности, принесите сюда коньяку. Обождите немного —

Он вопросительно взглянул на Падука, и тот сделал отчасти проповеднический, или же галльский жест усталости и отвращения — поднял обе руки и уронил их снова.

— Один коньяк и стакан молока, — сказал Круг и повесил трубку.

— Больше двадцати пяти лет, Мугакрад, — сказал Падук, помолчав. — Ты остаешься прежним, но мир кружится. Гумакрад, бедный, маленький Гумрадка.

— И тут, — сказал Круг, — они разговорились о былых временах, вспомнили учителей с их причудами, — одними и теми же, не странно ли, на протяжении многих лет, и что же могло быть забавней привычных вычур? Брось, dragotzenny"i, бросьте, сударь, все это мне знакомо, да к тому же, у нас есть что обсудить, и оно важнее клякс и снежков.

— Ты можешь пожалеть об этом, — сказал Падук.

Круг побарабанил пальцами по своему краю стола. Затем нащупал длинный нож для бумаг, слоновая кость.

Вновь зазвякал телефон. Падук послушал.

— Тебе советуют ножа здесь не трогать, — сказал он Кругу и, вздохнув, положил трубку. — Зачем ты хотел меня видеть?

— Я не хотел. Хотел ты.

— Ладно, зачем я хотел? Тебе это ведомо, бедламный Адам?

— Затем, — ответил Круг, — что я единственный, кто способен встать на другой конец доски и заставить твой край подняться.

В дверь отрывисто стукнули и вошел, звеня подносом, zemberl. Он расторопно обслужил двух друзей и вручил Кругу письмо. Круг отхлебнул и начал читать, что там написано.

«Профессор, было написано там, — Ваши манеры все еще некорректны. Вам следовало бы принять во внимание, что несмотря на узкий и ломкий мостик школьных меморий, соединяющий ваши две стороны, вглубь их разделяет пропасть величия и власти, которую даже гениальный философ (а именно таковым Вы и являетесь — да, сударь!) не имеет надежды измерить. Не должно Вам допускать себя до этой гадкой фамильярности. Приходится вновь предупреждать Вас. Умолять Вас. В надежде, что туфли не слишком жмут, остаюсь — Ваш доброжелатель.»

— Ну-ну, — сказал Круг.

Падук омочил губы в пастеризованном молоке и заговорил еще более хриплым голосом.

— Теперь позволь, я тебе скажу. Они приходят и говорят мне. Почему медлит этот достойный и умный человек? Почему не служит он Государству? И я отвечаю: не знаю. И они также теряются в догадках.

— Это какие же такие «они»? — сухо осведомился Круг.

— Друзья — друзья закона, друзья законодателя. И деревенские общины. И городские клубы. И великие ложи. Почему это так, почему он не с нами? Я лишь эхо их вопрошаний.

— Черта лысого ты эхо, — сказал Круг.

Дверь слегка приоткрылась, и вошел жирный серый попугай с запискою в клюве. Он ковылял к столу на уродливых дряхлых лапах, и когти его издавали звук, какой производят на покрытых лаком полах собаки с необстриженными ногтями. Падук выпрыгнул из кресла, подскочил к престарелой птице и вышиб ее из комнаты, точно футбольный мяч. И грохнул дверью. Телефон верещал из последних сил. Падук выдрал его из розетки и вбил в ящик стола.

— А теперь — ответ, — произнес он.

— Которым обязан мне ты, — сказал Круг. — Прежде всего, я хочу знать, почему схвачены четверо моих друзей? Не для того ли, чтобы создать вокруг меня вакуум? Оставить меня дрожать в пустоте?

— Твой единственный друг — Государство.

— Понятно.

Пасмурный свет из высоких окон. Унылый завой буксира.

— Хорошенькую мы изображаем картину, — ты, что-то вроде Erlk"onig'а^{107}, и я — мальчонка, вцепившийся в прозаического всадника и вперившийся в волшебные туманы. Пф!

— Все, что нам нужно, — это тот кусочек тебя, в котором упрятана рукоятка.

— Ее не существует, — рявкнул Круг и ударил кулаком по своей стороне стола.

— Я тебя умоляю, будь осторожней. В стенах полно замаскированных дыр и в каждой — нацеленная на тебя винтовка. Так ты уж, пожалуйста, без жестов. Они нынче нервные. Все от погоды. Эта серая мразь.

— Если, — сказал Круг, — ты не можешь оставить меня и моих друзей в покое, дай им и мне выехать за границу. Это избавит тебя от массы хлопот.

— Что ты, собственно, имеешь против моего правительства?

— Меня нисколько не интересует твое правительство. Меня возмущают только твои попытки вызвать во мне интерес к нему. Оставь меня одного.

— «Один» — гнуснейшее слово во всем языке. Никто не бывает один. Когда в организме клетка заявляет: «оставьте меня одну», возникает рак.

— В какой тюрьме или тюрьмах они сидят?

— Виноват?

— Где, например, Эмбер?

— Ты хочешь знать слишком много. Эти скучные технические материи, право, не заслуживают интереса со стороны такого ума, как твой. Ну, а теперь —

Нет, не совсем так все это происходило. Прежде всего, большую часть встречи Падук промолчал. Сказанное же им свелось к нескольким отрывистым плоскостям. Наверняка, он слегка барабанил пальцами по столу (эти все барабанят), и Круг отзывался собственной дробью, но более ничем нервозности не выказывал. Снятые сверху, они вышли бы в китайской перспективе — вроде кукол, отчасти обмякших, но, верно, с жесткой сердцевиной под благовидными одеяниями, — один привалился к столу в полоске серого света, другой сидит от стола несколько вбок, скрестивши ноги и покачивая вверх-вниз ступней, той что повыше, — и скрытый зритель (какое-нибудь антропоморфное божество, к примеру) наверняка позабавился бы формой видимых сверху человечьих голов. Падук отрывисто осведомился у Круга, достаточно ли тепло в его (Круга) квартире (никто, разумеется, не мог ожидать, что революция обойдется без перебоев в снабжении углем), и Круг ответил: да, достаточно. А нет ли у него затруднений с молоком и редисом? В общем есть, незначительные. Он отметил ответ Круга на странице календаря. Его опечалила весть о том, что Круг овдовел. Не приходится ли ему родственником профессор Мартин Круг? А у покойной супруги родственники имелись? Круг предоставил ему необходимые сведения. Падук откинулся в кресле и постучал себя по кончику носа резиновой оконечностью шестигранного карандаша: теперь он держал его за концы, горизонтально, и слегка перекатывал между большими и указательными пальцами, видимо заинтересованный пропажей и появлением Эберхарда Фабера No. 2 ³/₈^{108}. Эта роль не из трудных, но все же актеру следует быть осторожным и не переусердствовать в том, что Грааф^{109} называет где-то «мерзостной нарочитостью». Круг между тем потягивал свой коньяк и нежно нянчил стакан. Внезапно Падук резко согнулся к столу, выдрал ящик и вынул украшенный лентами отпечатанный текст. И протянул его Кругу.