Под знаком змеи.Клеопатра

— Нет? Что это значит? Почему нет? Разве есть другие возможности?

— Разумеется! Мы могли бы договориться с Октавием… Но теперь о твоем предложении, Гиппо. Я не хотела пока говорить, поэтому ты не мог знать, но недавно пришло известие, что трон занял не твой бывший пациент Акинидад, а его мать Амани-Рена. Она ненавидит меня и всех египтян, и вся ее жизнь нацелена на то, чтобы часть за частью заполучить все земли к северу от второго катаракта. Даже если бы ты спас ее сына от смерти, она не отказалась бы от своих стремлений. Стоит мне появиться там, и она сразу прикажет бросить меня в темницу, чтобы потом за приличное вознаграждение выдать римлянам. Благодарю тебя за совет, дорогой Гиппо, но теперь ты понимаешь, что я скорее договорюсь с Октавием, чем с этой мстительной царицей негров.

— Мстительная царица негров! — весело воскликнул Антоний и пьяно засмеялся. — Клянусь Гераклом, хорошо сказано. Но не жди слишком многого от Октавия, моя дорогая. Он объявил тебе войну и доведет ее до конца.

Император оказался прав. Все попытки вступить в переговоры с Октавием окончились ничем. Перед народом и сенатом Рима он объявил царице войну и хотел выиграть ее, чтобы отпраздновать победу над Египтом и одновременно — хотя об этом и не говорилось прямо — уничтожить Марка Антония. Очевидно, он хотел сделать это лично, потому что ничего не ответил на предложение императора, которое тот сделал совершенно серьезно и при свидетелях. Он готов был убить себя, если Октавий пообещает сохранить Клеопатре жизнь и трон.

Октавий не ответил на это, потому что хотел уничтожить Клеопатру и убить Антония, которого объявил предателем. Тогда он смог бы вернуться в Рим победителем, который поверг к ногам сената богатый Египет, и стать полновластным правителем Римской империи — все равно под каким титулом: может, диктатор, а может быть, даже царь?..

Сегодня мы знаем, что с первым Гай Октавий справился, а что касается второго, то из него вышел Август, который скромно настаивал на том, чтобы быть primus unter pares — первым среди равных.

Вскоре запыхавшиеся гонцы принесли ужасную весть о том, что Октавий вот-вот займет Каноб. Услышав об этом, Антоний преисполнился священного негодования и, собрав несколько верных ему когорт, устремился к Канобу. В этом городе Антоний когда-то устраивал всевозможные праздники и увеселения и теперь не мог смириться с тем, что там оказался враг.

Римляне как раз собирались устроить свой лагерь на ипподроме городка, когда Антоний налетел, подобно Орку, так что они от неожиданности обратились в бегство.

Я присутствовал, когда Антоний, не успев еще снять доспехи, ворвался во дворец, на глазах у всех обнял Клеопатру и сообщил ей о своем геройстве. Потом он представил ей нескольких солдат, которые особенно отличились в этом бою.

— Это вернейшие из верных! — похвалил он, и царица щедро их одарила.

На следующий день этих вернейших и след простыл, и стало ясно, что они сбежали в лагерь неприятеля, прихватив все свои сокровища.

В отчаянии император еще раз предложил Октавию встретиться в честном поединке. На этот раз ответ пришел, и он состоял только из одного предложения: «У тебя будет еще много возможностей покончить с жизнью».

В эти дни царица вызвала меня для беседы, в которой также приняли участие Шармион, Ирас и Мардион.

Лицо Клеопатры было очень бледным, в больших серых глазах застыла, нет, не страх и не отчаяние, а мрачная решимость идти своим, и только своим, путем — без Антония, и если будет нужно, то и без нас.

Об этом она и заговорила сразу же:

— Похоже, для царского двора лучшие дни миновали. Часть моих слуг уже улизнула, но меня это совершенно не волнует. Вы четверо верно служили мне, но вы еще и мои друзья, и мне было бы тяжело, если бы кто-то из вас исчез, не сказав ни слова. Тот из вас, кто хотел бы уйти, пусть скажет мне об этом — здесь и сейчас! Он или она получит щедрое вознаграждение и мои лучшие пожелания на будущее. Я вполне могла бы понять и простить это. Шармион?

Высокая, гордая и немногословная женщина только молча покачала головой и положила руку на плечо царицы.

— Ирас?

Моя подруга разразилась слезами и, упав на колени, прижалась к ногам Клеопатры.

— Нет-нет-нет! Никогда я не смогла бы покинуть тебя, моя божественная царица! Никогда!

Клеопатра улыбнулась:

— Хорошо, Ирас, хорошо… Встань же!.. Мардион?

Евнух только удивленно поднял брови.

— Меня удивляет, царица! Я всегда считал, что ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы не задавать подобных вопросов. Моя гробница закончена, и саркофаг стоит наготове. Мы вместе шли по этой жизни и — если ты позволишь — пойдем вместе и дальше.

— Я позволю, дорогой друг. Ну а ты, мой Гиппократ, — или теперь мне лучше вновь называть тебя Олимпом?

— Пусть будет то имя, которое ты выберешь. Хороший врач не бросает своего пациента — до самого конца. А я считаю себя хорошим врачом.

Клеопатра удовлетворенно кивнула.

— Ничего другого я от вас и не ожидала, но никто не может до конца знать людей. А теперь оставьте меня наедине с моим врачом.

Все вышли, и Ирас бросила на меня взгляд, исполненный одновременно доверия, печали, упрямства и симпатии.

Царица поднялась, но жестом позволила мне продолжать сидеть.

Я и сегодня ясно вижу, как она медленно прохаживается туда-сюда в маленьком тенистом, но все же пронизанном светом зале. Время от времени она останавливается и рассматривает какую-нибудь вазу, кувшин, скульптуру так, будто видит их впервые.

Пока я писал эти слова, я понял, что это не так. Клеопатра смотрела на все эти вещи, как бы прощаясь с ними.

Как всегда, в кругу своих ближайших друзей она была почти без грима и не надевала ни украшений, ни знаков своего царского достоинства, за исключением кольца с геммой (печатью), которое она никогда не снимала. Его подарил ей на свадьбу Антоний. На голубом лазурите самый искусный резчик нашего города изобразил ее и Антония, смотрящих друг на друга. Я видел, как она нежно коснулась серебряного кувшина, повертела золотую статуэтку Исиды и вновь осторожно поставила ее у стены.

Царица была одета так же, как и ее придворные дамы: на ней был светло-желтый пеплос с поясом, перехваченные красной лентой волосы собраны сзади в пышный узел. Но, несмотря на такой скромный вид, любой понял бы, что перед ним царица, повелительница, имеющая неограниченную власть над людьми и вещами — здесь, во дворце, и за его пределами, по всей стране.

Она снова села и спокойно посмотрела на меня.

— Странно, что теперь, когда осталось так мало времени, я совсем не берегу его. Сегодня утром я целых два часа просто бродила по дворцу и рассматривала все — вот как сейчас. Обычно ведь торопишься и проскакиваешь мимо всей этой мебели, статуй, картин, колонн, мозаик и надписей. Пользуешься кувшинами, кубками, ложками, ножами и тарелками и даже не разглядишь их как следует. А ведь на каждую из этих вещей мастер потратил много времени, стараний и любви, чтобы они могли радовать людей и украшать их жизнь.

Она улыбнулась.

— Мне нужно было прожить тридцать девять лет, чтобы понять это. И теперь, дорогой Гиппо, вопрос в том, позволит ли мне Тихе, эта своенравная дочь Зевса, дожить свой сороковой год. Я рождена в царском дворце, меня качали в пурпурной колыбели, я с юных лет носила корону и я хотела бы умереть как царица. Возможно, существуют правители, которых тяготит их корона и которые предпочли бы жить частной жизнью. Но я к таким не отношусь, я всегда с удовольствием носила обруч с уреем. Мне и сейчас кажется, что он на мне — невидимый…