Подари себе рай

— Ваше предположение. Кому мог мешать Сергей? Или Элис?

— У Сергея в свое время была очень трудная встреча с Лаврентием Павловичем. Берия хотел превратить его в своего агента в нашей службе. — Говоря это, Лапшин предельно внимательно наблюдал за выражением лица Генсека. Но оно оставалось непроницаемым. — В прошлую пятницу, по моим данным, Элис привезли в резиденцию Лаврентия Павловича, захватив прямо на улице.

— Любовные развлечения? — усмехнулся Сталин.

— Никак нет. Серьезный разговор. Запись беседы получу завтра, когда у моего человека в резиденции закончится трехдневное дежурство.

— Отцу Элис… у нее, насколько я помню, только отец, мать давно умерла, так?… сообщили?

— Он уже вылетел на самолете. Хочет хоронить дочь дома. Хотя там ведь сплошное месиво.

Сталин медленно закурил и сел за письменный стол.

— Посмотрите, чтобы похороны Сергея были достойные. И берегите ваших людей.

Когда Лапшин ушел, Сталин поднялся и вновь заходил по кабинету.

— Значит, Лаврентий, этот недоносок, политический котверан [6] затевает со мной закулисные игры? Со мной? Я его отмыл от меньшевистского говна, вытащил в Москву, доверил такую работу, а он лезет туда, куда я ему лезть запретил! Ну что же, он у меня доиграется! Для начала надо будет вывести из-под его кураторства МГБ и МВД. Я тебе покажу, мингрельский выродок, как соревноваться со мной во власти…

[6]Педераст ( груз.).

Похороны Сергея состоялись в пятницу на кладбище бывшего Донского монастыря. В среду отец Элис, оформив с помощью посла США в Москве все необходимые бюрократические формальности, увез в далекий Чикаго закрытый гроб. Теперь такой же закрытый гроб стоял на старинном погосте. При гробе постоянно находились две женщины, одетые во все черное. Это были Маша и Сильвия, которую Федор Лапшин представил как подругу Элис. Приехало человек пятьдесят, все мужчины. Они держались тремя четко разделенными группами. Одну составляли журналисты «Известий» и ТАСС, другую — сотрудники внешней разведки госбезопасности и третью — офицеры ГРУ. Поначалу Сильвия не обратила на это внимания, но в середине траурной церемонии странное разделение вызвало ее удивление, и через Алешу она спросила, в чем дело. Маша, которая знала сугубо клановую принадлежность людей, пришедших проводить в последний путь коллегу, который работал с ними в разное время, сказала, что они представляют разные редакции Сергея — начиная с газеты «Гудок». При этом она подумала: «Хорошо, что Федя Лапшин не привел своих, тогда было бы четыре людских островка». Но Маша ошибалась: четвертая группа пришла, но чтобы не светиться — по команде Лапшина, — выступала в роли служителей ритуальных услуг. Печальным церемониймейстером был заместитель главного редактора «Известий», отлично знавший Сергея. Ему активно помогал руководитель группы политических обозревателей ТАСС. Надгробные речи были короткими, паузы между ними тягостными. Почти все понимали, что и в опубликованных некрологах, и в дежурных выступлениях не договаривается то главное, ради чего жил этот замечательный человек, чьё имя было окутано легендарной тайной, а сам он закрыт от любопытных взглядов, даже отправляясь в свой последний путь. И не у одного из собравшихся в тот день на Донском кладбище мелькала мысль: «Не удивлюсь, если под этой цинковой крышкой лежит вовсе не Сергей, а сам он уже выполняет новое секретное задание».

Поминки были назначены в «Балчуге», туда уже уехал первый автобус. Ждали второго. Неожиданно Лапшин увидел большой черный лимузин, который подъехал с опозданием. Из него выскочил Автандил, за ним три офицера с темно-синим кантом вытащили большой венок и быстро поднесли его к свежей могиле. На широкой красной ленте золотыми буквами было выведено: «Отважному борцу за социализм. Л. П. Берия».

Алеша, стоявший рядом с Федором, тихо сказал:

— Здорово! От члена Политбюро. А дядя Никита где же?

Лапшин хотел было что-то сказать, но только махнул в сердцах рукой. «Не было бы здесь Маши и Сильвии да не будь это кладбище, я бы поведал тебе, мальчик, открытым текстом и о Никите, и о Лаврентии…»

Подошел второй автобус — и вовремя: повалил крупными хлопьями снег. И вскоре и сама могила, и букеты, и венки были покрыты пушистым белым ковром.

НИКИТА

Никита приехал в Москву в декабре и сбился с ног, завершая подготовку города к семидесятилетию вождя. Еще бы, всем датам дата, можно сказать — эпохально-вселенская. А он, Хрущев, не только первый секретарь МК и МГК, он еще и секретарь ЦК. Этот грандиозный юбилей явится проверкой его зрелости. И исход этой проверки будет либо победным, либо трагическим. Третьего не дано. Столица, да еще такая, как Москва, — лицо государства, и за все, что происходит в ней, в ответе он, Хрущев. Взять хотя бы идеологию. После смерти Жданова этот скандально-хлопотный воз всего Союза тянут коренник Маленков и пристяжные Суслов и Поспелов. Однако случись какой-нибудь прокол в Москве — и тут же держи ответ Никита. Одна наглядная агитация — все эти лозунги, плакаты, портреты — может свести с ума. Их тысячи по городу, в каждом втором — дефект, шероховатость, недоработка. А репертуар кино, театров, концертов! А программы радио и развивающегося телевидения! А печать — газеты, журналы, многотиражки! А книги, альбомы, альманахи! Кремлевский юбиляр делает вид, что ему докучает, досаждает, претит вся эта верноподданническая, льстивая, угодническая шумиха. Но Никита знает, что все будет прочтено, увидено и оценено: агитпроп чуть не под лупой изучает макеты всех изданий, выискивает крамолу даже в подписях к фотографиям, репродукциям картин и рисункам. Когда редактор «Октября» Панферов подготовил к печати свою статью, которую на Старой площади зарубили, то претензии предъявили к нему, Хрущеву: «Явно упрощенчески-вульгаризаторское изображение этапов жизни Сталина чуть было не протащили на страницы ведущего столичного журнала!» А в юбилейном номере журнала «Знамя» едва не проскочило рядом с именем генералиссимуса упоминание об опальном маршале Георгии Жукове. И опять ему, Никите, звонок: «Коммунисты столичного журнала явно страдают политической близорукостью!» Намеки, претензии, замечания…

Хрущев, впрочем, понимал: мелкие, несущественные недочеты и ошибки вскоре забудутся; не забудется главное — то, что останется как вещественное отражение исторического юбилея. И Никита сконцентрировал максимум внимания на двух делах — подготовке своей статьи и достойном размещении тысяч и тысяч подарков, которые уже стали — задолго до двадцать первого декабря — поступать со всех концов страны и мира в Кремль. Организация выставки подарков для всенародного обозрения была идеей Никиты. Сталин ее одобрил, заметив, что подарки эти являются достоянием нации. Статью же помощники стали готовить за полгода до юбилея, еще в Киеве. Когда Никите представили первый вариант — с оговорками, что это, мол, самый приблизительный, черновой, предварительный набросок, с ним едва не приключился удар. Все, решительно все было не так: в небольшой первой части, посвященной детству и юношеским годам вождя, нанятые для ее создания знаменитый поэт и известный прозаик окрасили панегирик вдохновенным лиризмом и буйными красками Востока; в описание периода ссылок были вставлены беседы со старожилами Туруханска и Нарыма, для чего туда были направлены репортеры «Правды» и «Известий»; во вступлении и в завершающей части Сталин представлялся учеником и соратником Ленина с акцентом на слово «ученик».

— Вы что — угробить меня сговорились? — кричал Хрущев, выходя из комнаты отдыха в кабинет, где собралась бригада по подготовке его юбилейной статьи. — Не выйдет! Не доставлю я вам такой радости! Или, может, хотите, чтобы я сам наложил на себя руки? Не дождетесь!!!

Он налил из бутылки полный стакан боржоми, выпил его залпом и, не мигая, уставился на руководителя бригады. Крупный, представительный, с раскатистым артистическим басом и ленивыми манерами пресыщенного жизнью вельможи, тот втянул крупную голову в плечи и в стремлении стать меньше и незаметнее почти лег грудью на стол.

— Вы — профессор философии? Да вы профессор кислых щей, вот вы кто! К чему вы на целые три страницы развели эти турусы о детстве? Coco то. Coco се. Разве это важно? Эти розовые сопли? Он! — Никита поднял вверх указательный палец. — Он терпеть этого не может. Сделали из него какого-то… — он посмотрел на бумажку, лежавшую на столе, — Тома… Сра… Сора… Сойра… Тьфу, что ты тут накорябал? — Никита зло покосился на секретаря.

— Том Сойер, Никита Сергеевич.

— Ладно, хрен с ним, с этим Сойрой! Все это вон из доклада… то есть статьи, поганой метлой. Дальше. В ссыльные места журналистов погнали. Вы что — белены объелись? Хоть спросили бы раньше. Обо всех этих местах Он вспоминать не любит. Ну, может быть, так, мимоходом — да, были эти факты. А тут и очевидцы, и старожилы. Чуть ли не друзья… по несчастью. Вы же знаете — в Курейке Он какое-то время жил со Свердловым. Не сошлись характерами: воспоминания не из лучших. А тут я — как соль на рану. Нет, черт-те что… Теперь насчет ученика и соратника. Тут подход может быть только один: Сталин — это Ленин сегодня. Понимаете — Ленин се-го-дня! Значит, акцент не на «ученик». Акцент на «соратник». И еще — всякую отсебятину, опасную самодеятельность мы должны решительно подвергнуть… — он вновь заглянул в бумажку на столе, — остро… остракизьму. Ну, выгнать, значит, к ядрене бабушке.

Хрущев, очень довольный таким пояснением, сел, взялся за папку с бумагами, давая понять, что разговор закончен. Все поднялись и молча двинулись к двери.

— Доработать статью, Никита Сергеевич, к какому числу? — заискивающе спросил профессор.

— Тут дорабатывать нечего. Надо заново все делать, — назидательно ответил Никита. — Жду вас через три недели. И — за качество будете отвечать своими партбилетами.

«Время поджимает, — думал он. — Лаврентий на днях хвастал, что у него текст статьи уже готов. Хочет предварительно показать ее Самому. И у Маленкова вроде бы тоже готов первый вариант. Ему легче: на него весь агитпроп работает. Все члены Политбюро статьи строчат, прямо соцсоревнование на высшем уровне. Вот только проигрыш уж больно велик…

Разнос Никита устроил после того, как дал прочитать злополучный текст Корнейчуку, пригласив его с женой Вандой Василевской на выходной на дачу. Приятельские отношения с влиятельным драматургом и видной писательницей льстили самолюбию. За ужином разговор конечно же коснулся предстоящего юбилея.

— Какую солидную акцию предложили бы вы, Александр Евдокимович? — спросил Хрущев, заедая «горiлку з перьцем» салом з м'ясом.

— Есть, есть одна задумка, Никита Сергеевич, — за мужа ответила Василевская.

— Какая же, Ванда Львовна?

— Выпустить альбом «Поэты Украины о Сталине». Издать его роскошно, с иллюстрациями, на мелованной бумаге, крупным форматом!

— Дуже гарнiй задум! — Никита одобрительно кивнул головой.

— Тiльки треба трошки вдумуватися, як це дiло найкраще зiграти, — раздумчиво молвил Корнейчук. И после недолгой паузы воскликнул: — О! Телефонувати Максиму!

Не мешкая, Никита снял трубку аппарата правительственной связи, и через несколько секунд девушка соединила его с Рыльским.