Подайте что-нибудь бродячим музыкантам
Шрифт:
Очередные страшилки, в общем. Либеральная пресса это любит. И вот, этот Войнович (а кстати, хороший писатель, что там футурология - все “Чонкина”-то читали, помним), говорит, что, мол, теперь у нас будет Царь. И вроде уже кто-то, холуй какой-то, подсуетился и предложил: а давайте?! Я, честно говоря, не обратил особого внимания сначала, ну, мало ли что и кто там сказал. И вдруг это уже по “Эхо Москвы” обсуждают. То есть серьезно.
А тут как раз вечером звонит один приятель. Толян зовут. В театре работает, актер. Клоунаду любит, но играет драмы. Так бывает… То да се, как жизнь, и я ему эту политинформацию пересказываю. Он, разумеется, тоже немного ох.ел. Как-то сразу понял, что я не шучу. И мы вдвоем, в резонансе, сильно закошмарились. (Хотя - с чего?! Ну, царь. Какая
Я говорю:
– Царицей пусть будет Жирик. По голосам выходит.
А он говорит:
– Жирик? Ладно. А знаешь, кого изберут царевной? Это будет самый большой сюрприз русской политики.
– Кого?
– спрашиваю.
– Тебя, - говорит, - тут без вопросов.
Что значит драматический артист, все сразу почувствовал. Действительно, кого же еще?!
– О, здорово!
– говорю.
– Как я сразу не догадался!
– А что, - после небольшой паузы говорит приятель, - ты будешь делать на этом посту? Интересно, протокол что-то конкретное предусматривает?
– Ну, - говорю, - выезды всякие, торжественные балы. Танцы на балу в дворянском собрании с французским посланником.
– А куда выезды?
– Ну, - говорю, - мало ли… Можно по Ленинградке проехаться. Медленно так, в открытой машине и с эскортом белых мотоциклистов. Благословляя толпу и бросая в нее букеты цветов. Пармских фиалок. Очень красиво.
– А куда ты поедешь, по Ленинградке-то?
– спрашивает приятель. Он видно, как-то всерьез озаботился моей новой исторической ролью.
– Ну, куда-куда… - говорю.
– В Шереметьево-2. Там другой дороги-то и нет. Больше некуда ехать. Не в Питер же, это далеко… Проехать по Ленинградке в Шереметьево-2, благословляя толпу, там сесть на самолет и улететь на хер. В Париж. И всё. С концами. Эмигрировать. Русская царевна сбежала в Париж со своим шофером!
– заголовок в Liberation.
– И это будет единственный раз, когда народ будет иметь счастье видеть свою принцессу, - говорит приятель.
Я поправил:
– Царевну.
– Ах да, царевну.
Вот такой разговор вышел. Почти ни с того ни с сего. От души посмеялись. И про Войновича забыли.
Ясность
Снежные, легкие дни. То не было, не было снега, а тут навалило больше метра. Снег как пух, а в руку возьмешь - холодно. Закурил легкий “Winston”. Хотелось бы написать: “так и Россия”, но не буду. Потому что Россия не пушистая вовсе. Даже с виду. Все выдумки Охранного отделения. Снежная, это да. Холодная. Один мексиканец сказал: ваше посольство в Мехико похоже на бункер. “Пушистая”…
Вечер гуляли, потом зашли в кафе, потом пошли по Тверскому бульвару. А он вечный, вы же знаете. Снег, пустынная перспектива, фонари, деревья в снегу - 10000 раз видел это и 10000 раз увижу, и от этого еще лучше, роднее, сказка. Кажется, вот-вот что-то поймешь, поймаешь и найдешь, вот-вот. Это же твое. И эта церковь сзади у театра Пушкина, и памятник Есенину, и скамейки, где летом в шахматы играли, а теперь тинэйджеры гогочут. Знакомое все и что-то в этом есть, и каждый раз думаешь, вот, сейчас, сейчас…
Но прошел до Никитских, мимо подземного сортира, что писатель П. в Перестройку описал, вот уже и бывший ТАСС видно, и ощущение отпустило, рассеялось как-то, и ничего опять не понял. Как по льду скользнул. Что-то там переливалось внизу, но что, не разглядел, не успел. Это, конечно, важное место для Москвы, Тверской бульвар, безусловно. Что-то там точно есть. Но попробуй поймай… Ну, и краеведение. Гулять. Пушкин, Лермонтов, Хармс, Горький, etc. (Добавить по вкусу.)
А теперь мы. Как у Крученых: наш выход.
Записки Вяземского. Юность
Вышли и поклонились. С писателем П. мы учились в Литинституте в
одном семинаре у некоего критика Л. Это ныне никому не известный критик, который и посейчас, говорят, ведет там “семинар прозы”. А когда-то, в доисторических 1970-х годах между прочим, Л. удостоился отдельного постановления ЦК КПСС. Повод был серьезный: наш Л. посмел намекнуть, что голод в 1930 году на Украине был искусственно спровоцирован советской властью. Вообще, вдуматься, чудовищная вещь - спровоцирован голод… Однако же было - и, что самое главное, ничего, всем с рук сошло. То есть некоторые исполнители тихо дожили в центре Москвы до глубокой старости уже в новых временах… Вот в чем ошибка 1990-х - конечно, нельзя было их прощать. Чтобы другим неповадно было.Ну вот, а нашего маэстро “проработали”, так как голод был, а говорить про это было нельзя. Не давали печататься, не пустили за границу на слет прогрессивных писателей Болгарии, et cetera. Все очень вегетариански, слава богу. Однако наш Л. довольно быстро одумался и в своем роде исправился, уже года через два выпустив книгу разгромных статей, и о ком бы вы думали?
– о Сартре, Камю, Кафке и прочих. Вероятно, те, если бы вдруг прочли, сильно удивились бы тому, что этот Л. про них понаписал и чего он так на них злится. Откуда я знаю про эту книгу? А я, узнав, что Л. взял меня в свой семинар, пошел в библиотеку, нашел его фамилию в каталоге и взял его книги. Очень расстроился. Самая печаль в том, что чувствовалось, что человек пишет искренне. Возможно, он сам считал себя, как тогда было модно, “славянофилом”. А славянофил - для него, ясное дело, Камю хуже Сталина… Сейчас я шучу, но тогда это выглядело ужасно.
Но, a propos, в быту этот Л. был довольно милым человеком, по-своему хорошо чувствующим литературу, кстати, прошедшим фронт и, как ни странно, на уровне литинститутского прудка довольно толерантным. Вот взять писателя П., который тоже был студентом Л. Совсем не Хомяков. Хотя… как посмотреть. Не говоря уже о вашем покорном слуге.
Мы с П. не особо дружили, но выпить несколько раз довелось. Получилось очень мило, несмотря на имеющиеся идеологические разногласия. Меня раздражала в П. его склонность к оккультизму, увлечение Кастанедой и прочими, а его - мой всегдашний оголтелый якобы рационализм. (Кстати, я правда не знаю, почему он и все так думают, сам я считаю себя большим романтиком, не хуже Бестужева-Марлинского.)
Ну вот. Как-то раз мы выпили в каком-то садике в районе Бронной две бутылки красного вина, и я предложил взять еще и поехать к каким-нибудь знакомым девушкам, а П., как известно, относящийся к женщинам плохо (прошу не понять меня неправильно!), вдруг сказал: а давай лучше… что-нибудь разобьем?! (Что значит новатор!) Не помню как, но мы оказываемся на Пушкинской, у тогдашнего магазина женского трикотажа “Наташа”, ныне “Benetton”, П. предлагает разбить что-нибудь именно здесь, а я по интеллигентской робости удивленно отказываюсь. Тверская же… поймают. Зачем? (Глупый пингвин.) Следующий кадр - буревестник П. делает какое-то резкое движение локтем (он ведь занимался карате и восточными единоборствами), и я, как в замедленной съемке, вижу медленно опадающую витрину (никаких защитных пленок или небьющихся стекол тогда, разумеется, не было) и только потом слышу звон разбитого стекла. Далее наши пути с П. надолго расходятся, так как он бросается бежать вниз по Тверской, а я в сторону ресторана Макдоналдс и далее в переулки.
Следующая осознанная встреча происходит спустя лет пять, в так называемом Английском клубе зимой 1999 года. Причем, что самое забавное, первое, что сказал мне уже признанный писатель, почти современный классик, неопределенно обводя рукой окружающие интерьеры и весьма помпезную публику: Это ты во всем этом виноват.
– Я?.. Но в чем?..
– растерялся я, но он лишь повторял: - Ты, ты. Я на мгновение, как известный герой одного замечательного и сейчас почти забытого романа Окуджавы, считавший, что Наполеон завоевал пол-Европы и пришел в Россию именно за ним, поверил в это (ведь П. все-таки авторитет), но потом облегченно рассмеялся: - Ну да, да, еще бы. Я во всем виноват. Ясное дело.