Подельник эпохи: Леонид Леонов

* * *

Несмотря на то, что во всех изданиях повести начало работы над ней датируется 1938 годом, задумана она была несколько раньше.

В августе 1928 года Леонов путешествовал по Военно-Грузинской дороге, он тогда как раз писал «Белую ночь» — и много размышлял о белом офицерстве. Тогда, кажется, впервые пришла Леонову мысль проследить путь выброшенного из России белогвардейца, решившего вернуться домой. «А что было бы, если бы я…»

Как-то они сидели с Тицианом Табидзе и его женой в духане «Симпатия», а через стол от них в одиночестве коротал время «поношенного обличья человек», — как его потом определил Леонов.

Человек был в крагах и в помятой шляпе, «которой, — вспоминал Леонов, — не хватало только положенного пёрышка для сходства с тирольской. Было непонятно, как он попал сюда».

В октябре 1934 года Леонов снова был в Грузии, и на празднестве Алавердоба среди сотен людей вдруг увидел даже не этого человека, а некую схожую, мучительно напоминающую его тень, «…это был запал к созданию Стратонова», — признается потом писатель. Возможно, предположим мы, и Глеба Протоклитова тоже, над образом которого он работал в том же 1934 году.

Стратонов — последний белый офицер, описанный Леоновым. В фамилии его заключено латинское «stratum» — страта, слой — в данном случае слой людей, выброшенных вон.

В отличие от сильного и гордого Протоклитова, Стратонов не просто «из бывших», — он натурально бывший человек. Усталый, проигравший свою душу, лишённый всего, кроме родины.

Сюжет повести несложен: в Гражданскую, в 1920 году, провинциальная девушка Женя уходит вместе со своим женихом, молодым офицериком Стратоновым, за рубежи.

«Матери благословили их в дорогу и всё пытались навязать по сундучку с прижизненным наследством. Молодые бежали в наёмной бричке, добытой по кулачному праву эвакуации. Брачная ночь состоялась в степи под открытым небом. Первый снег кружился в потёмках, лошадь стояла смирно, нераспряжённая, пахло прелой ботвой с баштана. Бесшумная пятерня нашаривала в степи беглецов, и этот смертный трепет умножал ненасытность Стратонова. У Женя озябли коленки…»

Через полгода Стратонов бросит её одну в Константинополе. Женя (она же — Evgenia Ivanovna), перебравшаяся в Париж, уверенная в гибели мужа и сама находящаяся на грани самоубийства, случайно знакомится с английским археологом по фамилии Пикеринг.

«Слава Пикеринга, литератора и лектора, не уступала его известности искателя сокровищ, а ему всегда зловеще везло как в поисках их, так и в азартных играх вообще. Одна его лекция о мумифицированной пчеле из погребального венка принцессы Аменердис, полная эрудиции и поэтического блеска, обошла все школьные хрестоматии Запада, потому что знакомила с Египтом двадцать пятой династии полнее иной многотомной биографии».

Он берёт её к себе на должность секретаря в предстоящей поездке по Месопотамии. Прямо в путешествии они становятся мужем и женой.

Пикеринг предлагает молодой русской жене вернуться домой транзитом через Россию. Он на хорошем счету в СССР, и, вполне издевательски, Леонов объясняет почему: «…в одном газетном интервью перед самым отъездом в Малую Азию учёный отвел России почётную, хотя незавидную участь горючего, чуть ли не вязанки хвороста, в деле великого переплава одряхлевшего мира, однако советский корреспондент и за это поторопился внести британского археолога в немногочисленный пока актив влиятельных друзей Октябрьской революции».

Молодая семейная пара попадает в Тифлис, и здесь Женя неожиданно встречает Стратонова: выясняется, что он не погиб.

Тогда, из Константинополя, он бежал через границу домой. В Стратонова стреляли, но он выжил. Теперь вот работает гидом.

Стратонова роднит с Глебом Протоклитовым только одна, но очень важная деталь. Оба эти леоновских белогвардейца отчего-то говорят о Советской России — «моя», «наша», как будто жаждут её присвоить, раствориться в ней, а не быть изгнанными из неё на пустой белый свет.

Стоит процитировать один из центральных монологов Стратонова, который никак не напоминает привычные белогвардейские речи в советской литературе той поры.

«Хорошо… но разрешите по-русски: об этом трудно на иностранном диалекте, — волнуясь, начал Стратонов. — Великие светочи России давно пророчили ей особую, героическую, в смысле отсутствия европейского эгоизма, историческую миссию… которая долгое время служила темой яростных споров целых поколений у нас и поводом для юмора пошляков за границей. Между тем тут опасно скалить зубы… речь идёт о стариннейшей и, главное, всеобщей людской потребности в мире, добре и правде, то есть об установлении на земле высшей человечности… условно назовём это мечтой о золотом или праведном веке. Не поблёкшая от многих противоречивых толкований, осмеянная и преданная столько раз на протяжении столетий, она доныне теплится. <…> И вначале утоление этой ненасытной жажды было предоставлено доброй воле и отеческой совести государей, духовенства и вообще старших лиц, но потом ввиду разочарований и задержек младшие сами попытались сдвинуть дело с мёртвой точки. Я веду к тому, что все прежние революции надо рассматривать лишь как разведку боем: генеральная битва начинается здесь и завтра. Вы сейчас увидите, почему и что именно объединяет нас, в этой стране, сегодня».

И чуть ниже он добавляет про «огромную Россию, взвалившую на свои плечи предсказанный ей подвиг. В сущности, это всё тот же путь к звёздам, но в отличие от прежних — окольных, — через небо, здесь предполагается двинуть туда кратчайшим, земным маршрутом, сквозь гору и напрямки».

Казалось бы, какого чёрта бывший белогвардеец излагает теорию революции, оправдывает и объясняет её: неужели же для этого не нашлось других уст? Но для Леонова только такой расклад является самым правильным.

Однако, в отличие от Протоклитова, Стратонов помимо весьма сомнительного греха своего белогвардейства несёт в душе иной, действительно тяжкий грех. И тяжесть этого греха отменяет и рассеивает всю его истовую веру в Россию и русский, через революцию, путь к небу.

«…когда союзники России покинули её в беде, — произносит голосом Стратонова свой очередной монолог едва ли не сам Леонов, — я вынужден был временно уйти за границу… пока не решил вернуться домой, приносить посильную пользу отечеству… пусть даже на осушке болот! Для этого мне пришлось защемить в себе душу, предать свою мечту, даже совершить подлый поступок, воспоминание о котором сжигает меня доныне…»

Стратонов, да, бросил свою женщину, одну, на чужбине — и чего бы он теперь ни говорил о будущем родины своей, понятно одно: на небо, даже самым «кратчайшим маршрутом», не попадёшь, такой грех за собой волоча.

Не себя ли корил Леонов в том, что не просто оставил в Архангельске отца — помочь он ему в 1920-м ничем не мог, — а в том, что оставил его могилу без присмотра, и за несколько десятилетий суровой и страшной русской жизни так и не добрался туда.

Что до философии всей повести, то она, по сути, страшна. Стратонов, вернувшийся на родину, словно притянутый непреодолимой магнитной силой, — одновременно бросает слабую женщину и тем самым растаптывает душу свою.