Подходящий покойник

«…небесные молньи на водном зерцале, на бельмах незрячих и ткани мерцали, покрывшей культи. О зрелище рвани, убогой оравы! О скотская баня…»

Он расплакался. Разговор стал возможен.

* * *

Я узнал о существовании мусульман — которых я тогда еще не называл этим словом — в сортире, во время карантина в шестьдесят втором блоке.

Пока я скрывался там, среди них, мне несколько раз удавалось избежать попадания на самые тяжелые работы — удел всех вновь прибывших, которых держали в карантине, пока не придет транспорт до вспомогательного лагеря или пока их не включат в рабочую систему Большого лагеря в соответствии с профессиональной квалификацией или с интересами подпольной организации. Наряды на работу для находившихся в карантине чаще всего бывали очень тяжелыми, иногда просто убийственно тяжелыми.

Все происходило по указке Scharf"uhrer, унтер-офицеров СС. Истошно вопящие, вооруженные длинными резиновыми дубинками (знаменитые Gummi на лагерном жаргоне), они появлялись в Малом лагере, чтобы выловить несколько десятков заключенных, необходимых для окончания каких-нибудь работ.

Они вваливались в барак, за несколько минут выгоняли всех ударами сапог и дубинок, вырывали тюфяки из-под тех, кто пытался — невзирая на кишмя кишевших паразитов — немного подремать.

Выстроив достаточное число заключенных перед бараком в колонну по пятеро («Zu f"unf, zu f"unf!» — неотступно преследующий рефрен командования СС), под окрики и удары они гнали нас на работы.

В эти минуты я про себя, по памяти старался немедля противопоставить гортанному и выродившемуся до нескольких угроз и ругательств (Los, los! Schnell! Schwein! Scheisskerl!) языку СС музыку немецкого языка, его сложную и блистательную точность.

Мне было легче абстрагироваться от окружающего хаоса, если удавалось не попасть на крайние места в колонне по пять; идеальным было место посередине, где можно было увернуться от резиновых дубинок. Тогда в гортанном рычании СС я мог вспоминать немецкий язык или безмолвно взывать к его красоте.

«Wer reitet so sp"at durch Nacht und Wind…», или «Ich weiss nicht was soli es bedeuten, dass ich so traurig bin…», или даже «Ein Gespenst geht um in Europa: das Gespenst des Kommunismus»^[17].

Даже когда эсэсовцы не собирали заключенных сами, даже когда они приказывали старостам блоков из Малого лагеря привести в то или иное место к определенному часу определенное количество людей из карантина, сама работа происходила под их бдительным присмотром.

То есть в постоянном страхе перед самой неожиданной жестокостью.

Наряды были разнообразны, но всегда тяжелы, даже невыносимы. К тому же совершенно бессмысленны. В карьере, например, Steinbruch, надо было переносить камни с одного места на другое без какой-либо внятной причины или необходимости — по большей части они потом возвращались на то же место. Тяжеленные камни буквально дробили плечо, на которое я их взваливал. Переносить их надо было бегом. Рядом с нами бежали эсэсовцы, старающиеся посильнее ударить дубинкой по спине, и собаки, изводящие нас лаем и норовившие укусить за ноги.

Худшими — и при этом наименее бессмысленными, единственными, к которым можно было приложить категорию смысла, — были наряды в G"artnerei. То есть наряды на работы в саду. Мы называли их — да они ими и были — «дерьмовыми работами». Так как речь шла о том, чтобы перетаскивать натуральные удобрения из канализации Бухенвальда в огород гарнизона эсэсовцев. Наши испражнения удобряли землю, на которой рос зеленый салат и свежие овощи для столовой СС.

Дерьмо нужно было переносить в деревянных бадьях, висевших на длинных шестах. Их носили по двое, гуськом, удерживая шест на плече. Тут главным развлечением для эсэсовцев было поставить в пару самых несхожих заключенных: доходягу и толстяка, маленького и высокого, хилого и силача, русского и поляка. Несоответствие, естественно, приводило к проблемам, порождало конфликты между двумя носильщиками, перераставшими в ненависть. Ничто так не веселило эсэсовцев, как склоки заключенных, которые они тут же прерывали ударами дубинок.

Но даже если нам удавалось уравнять шаги, подстроиться к ритму товарища, проблемы все равно оставались. Если сохранять ритм, устанавливаемый эсэсовцами, то омерзительное содержимое баков неизбежно выплескивалось на носильщиков. Тогда нас наказывали за то, что мы испачкали одежду — это было строжайше запрещено правилами гигиены. А если и удавалось избежать грязи и зловонных брызг, нас все равно наказывали — за то, что не соблюли установленного времени пробега от канализации до огорода этих господ.

Вот уж поистине дерьмовая работенка!

У подножия каменистой скалы, откуда мы брали камни (в тот день был наряд в карьер, Steinbruch), нас поджидал унтер-офицер СС. Он указывал, кому какой булыжник нести.

Моим ближайшим соседом в очереди за камнями был молодой светлоглазый русский силач. Надо сказать, все молодые русские в Бухенвальде были крепышами. Я терялся в догадках, откуда взялся этот. Во всяком случае, не из моего шестьдесят второго блока, где тогда были одни французы. Точнее, участники Сопротивления, арестованные во Франции, поэтому среди них было несколько испанцев.

Наверное, ему просто не повезло, этому странному русскому, и его схватили во время «облавы» в Малом лагере. Немного позднее, когда он спас мне жизнь (или ее подобие), я решил, что этот молодой русский — воплощение Нового Советского Человека, избавляющегося от тяжкого ига прошлого. Именно таким я его себе представлял. И не только по политическим речам, которые были слишком напыщенны, но по романам Платонова и Пильняка, по стихам Маяковского. Идиотизм, конечно, или, по меньшей мере, наивность. Слепое идеологическое неведение.

С тех пор выяснилось, что Нового Советского Человека — самую кровавую утопию века — следовало искать скорее рядом с прокурором Вышинским или Павликом Морозовым, ребенком, который выдал своих родителей, не сочувствовавших сталинской полиции, и стал за этот подвиг героем Советского Союза.

Но в тот день в бухенвальдском карьере, когда этот ниспосланный провидением русский спас мне жизнь, или ее жалкое подобие, я наделил его всеми предполагаемыми достоинствами Нового Человека — великодушием, братским чувством, самопожертвованием, подлинным гуманизмом… «Главное наше богатство — люди» — так называлась известная речь Сталина.

История доказала ошибочность моей гипотезы, так что теперь я даже не знаю, что и думать об этом молодом русском. Если он не был воплощением Нового Человека, рожденного революцией, то кем же он был? Быть может, в молодом обличье мне явился старый как мир образ ангела-хранителя? Доброго ангела, el 'angel bueno, из стихов Рафаэля Альберти^[18], которые я читал в юности?

В общем, этот русский взвалил себе на плечо глыбу, которую эсэсовец предназначил мне. Для меня она была слишком тяжела. Воспользовавшись тем, что унтер-садист на секунду отвлекся, русский оставил мне свой камень, гораздо легче. Только благодаря этому я дожил до конца того рабочего дня, который иначе мог бы оказаться последним.