Подмена

Госпожа кивнула.

— Таков вечный закон. Боги впадают в немилость и превращаются в монстров. Но иногда они выходят из всепожирающего забвения, чтобы снова стать божествами.

— А вы? — спросил я, не отводя глаз от ее изможденного лица. Ее взгляд был невыносимо темным — безнадежным, как вечное возвращение в прошлое; темнее и беспросветнее, чем голод, война или мор. Она смотрела на меня так долго, словно заглядывала в самую глубину. — А вы?

Госпожа улыбнулась, потом протянула руку и дотронулась до моего лица.

— Я — ужас. — Ее кожа была так тонка, что на ощупь казалась бумажной. — Я черпаю силы в людском страхе и питаюсь им.

— Я думал, вы питаетесь кровью жертв.

Она рассмеялась сухим затхлым смешком.

— Милый мой, ты так очарователен в своей наивности! Я питаюсь самим фактом жертвоприношения. Я пожираю людскую любовь, боль и унижение. А теперь дай мне руку!

Я позволил ей взять меня за запястье. Госпожа обеими руками вцепилась в мою кисть и перевернула ее ладонью вверх, как будто хотела пощупать пульс. И вдруг впилась в мою плоть зубами.

Боль прошила руку до локтя, я захрипел, но не отдернулся. Собравшись с силами, я сделал мелкий вдох, потом еще один. Укус был такой силы, что у меня перед глазами поплыли белые круги.

— Я ожидала иного, — прошептала Госпожа, терзая мою плоть зубами. — О, я мечтала об этом с тех самых пор, когда впервые вкусила кровь себе подобного. Я до сих пор помню вкус отчаяния, боли, поражения… Так было с тем, кого звали Кори.

Я кивнул, стараясь дышать. В груди вдруг стало тесно.

— Вы убили его, — прошептал я. — Вы использовали его месяцами, или даже годами, а потом убили.

— Город погибал, мой хороший. Мы связаны с жителями Джентри, мы обязаны помогать им, даже когда они не считают это помощью. Даже когда цена становится для них непомерной.

— Помогать! — прохрипел я. — О да, вы замечательно им помогли! Помогли их детям лечь в гробы. Помогли им набить свои дома амулетами. Вы считаете себя богиней, но на самом деле вы просто чудовище!

Она покачала головой.

— Ты напрасно берешь на себя смелость называть по имени то, чему нет именования. Мы — бедствие и катастрофа. Мы — вековая пляска ужаса, вечная песнь страха этого мира. — Она провела языком по моей ладони, потом подняла голову и улыбнулась. Зубы у нее были красные от крови. — Взгляни на себя. Тебя сделали чужаком, гнусным изгоем, а ты все равно цепляешься за жизнь, за своих так называемых друзей! Ты любишь и дорожишь теми, кто тебя ненавидит!

Ее укус был горячим, как огонь. Он обжег всю мою руку, перед глазами плыло.

Я выдохнул, позволив ей пить мою кровь, мою вину, тайну, тревогу и страх. Вместе с кровью из меня хлынул поток образов и воспоминаний.

Я подумал о Тэйт и о том, что мои черные глаза ее не отпугнули. Моя странность ее тоже не заботила. И мои друзья стали моими друзьями не по случайности, а потому, что сами этого захотели. Они все были там, на кладбище — они не бросили меня, они мне помогали. Пытались помочь. А мой отец, который так упорно, так мучительно старался всегда поступать правильно, чего бы это ни стоило…

И еще Эмма. Эмма — улыбающаяся, смеющаяся, плачущая; двенадцатилетняя Эмма в пасхальном платьице и шляпке с цветами, и четырнадцатилетняя — сажающая тюльпаны осенью, уснувшая на своем письменном столе, положив голову на руки, помогающая мне делать уроки; Эмма со шлангом в руках, поливающая свой огород. Эмма, Эмма, Эмма, теперь и всегда, всю мою жизнь.

Я подумал о ней и обо всех остальных, об их лицах и голосах, о том, как все эти годы я любил их и как не позволял любить меня в ответ.

Госпожа пожирала меня, ее дыхание горячим влажным ветерком чувствовалось внутри моего запястья.

В поисках опоры я пошарил свободной рукой вокруг, но наткнулся на лицо Госпожи. Лицевые кости зловеще и остро выпирали из-под ее пергаментной кожи. Тьма сгустилась. Госпожа была сильна, а я так устал, так устал…

— Знаешь, что я особенно люблю в таких, как ты? Дети могут меня бояться, город может меня демонизировать, но по природе своей их страх неполноценен. Ты же обладаешь всей полнотой ненависти к тому, кто ты такой и откуда взялся. О, это восхитительно!

— Так забирай! — прошептал я куда-то в пол. — Все забирай!

Она отпустила мое запястье, нависла надо мной. В темноте склепа она была бледной и светящейся, не богиня и не ведьма, а что-то более ужасное. Ее кожа стала гладкой. Ее волосы сделались длинными и прозрачными, как паутина.

Я перекатился на спину, прижав к груди истерзанную, пульсирующую болью руку.

Тьма надо мной ожила, превратилась в буйство теней, фигур, крыльев и кошмаров. Что-то роилось и кишело вокруг нас, какая-то сущность, слишком голодная и древняя, чтобы втиснуться в рамки одного тела.

Я закрыл глаза, укус Госпожи перестал причинять мне боль, он просто уносил меня в сердце тьмы. И я поплыл туда, постепенно переставая быть собой. Но при этом все равно оставался тем, кем был всегда. Я был моими ранними воспоминаниями, холодными и ускользающими, память несла меня прочь от боли туда, где сияла бледная луна и слышался шорох листвы. Незнакомая колыбелька, хлопающие на ветру занавески с цветочным узором. Я уплывал все дальше и дальше, летел кувырком сквозь тьму и неподвижный воздух, пока не упал.

Дрожа в темноте, я лежал на каменном полу в заброшенном склепе, а Грязная Ведьма Джентри, склонившись надо мной, пожирала мою руку.

Я судорожно, со всхлипом, втянул в себя воздух и рассмеялся.

Госпожа оторвалась от моей руки.

— Что так дьявольски развеселило тебя, что ты посмел насмехаться надо мной?

Я улыбнулся в темноту, чувствуя головокружение и прилив эйфории.

— Все.

Она схватила меня за отвороты куртки, встряхнула.

— Почему ты смеешься? Что это значит?