Подменыш

— Все едино. Раз тебе подсобляла, стало быть, ведьма! — уверенно заявил узник. — И ты проклят, проклят, проклят!! — провизжал он в исступлении.

— Да куда уж больше, — вздохнул Третьяк. — На нас с тобой и так одно проклятие висит. Забыл про Димитрия Внука?

— То на мне лишь, — немедленно поправил его пленник. — На мне, да на братьях моих.

— Они такие же твои, как и мои, — не согласился Подменыш и устало махнул рукой. — Прощай, брат. Вижу, что речи с тобой вести без пользы, ибо, окромя злобы лютой, не вижу в тебе ничегошеньки, а посему ухожу. — Он шагнул через порог, а вдогон неслось приглушенное толстым дубом, но все равно отчетливое: «Проклят! Проклят! Проклят!»

…И теперь, сидя среди скорбно молчащих людей в стремительно несущейся по реке ладье — среди народа тяжко, но и одному быть невмочь, — царю оставалось лишь продолжать гадать — какое из проклятий сбылось? Или оба сразу, и тогда можно надеяться, что следующее дитя выживет? Вопросы, вопросы, а где сыскать ответы, да и есть ли они вообще?

И вдруг вспомнились, блеснули сумасшедшим лучиком робкой надежды слова все того же юродивого Васятки, который выловил Иоанна всего за каких-то десять дней до собственной смерти. Царь был весел по случаю победы над Казанью, а блаженный, наоборот, плакал. Встретив же государя, он кинулся ему в ноги. Народ обомлел — не бывало такого, чтоб юродивый так поступал, а Васятка между тем винился:

— Прости, Ванятка! Не сумел я отмолить твово Митю. Видать, велики твои грехи, — и попросил: — Ты уж потерпи до следующего, а я, как помру, так на том свете непременно их всех отмолю.

«Говорить о том Анастасии или обождать? — размышлял Иоанн. — Да нет. Ныне это плохое для нее утешение. Опять же, когда он появится, следующий-то? Через лето, три, пять? А ежели она теперь от пережитого вовсе родить не сможет, тогда как? Может, обнадежить? Нет, все равно скажу, лишь когда в тягости будет, чтоб носила с верой», — принял он окончательное решение.

Однако опасения царя оказались напрасны. Уже спустя два месяца Анастасия Романовна, бледнея лицом, призналась Иоанну, что она сызнова непраздная. Вот только в этот раз на ее лице не было радости — одна грусть и какая-то тоскливая обреченность. Пришлось не один раз, а трижды повторить услышанное от Васятки, а затем побожиться перед иконами, что не лжет, и лишь тогда легкий неприметный румянец постепенно стал возвращаться на ее щеки, да и то не сразу, а немного погодя.

Между тем наступил новый год и вступило в свои права следующее лето, выдавшееся на удивление урожайным и теплым [153] . Иоанн же молил бога об одном — чтобы сбылась и вторая часть предсказания гречина Максима, обещающая исполнение всех замыслов, особенно сейчас, когда незримая тень недавнего прошлого вновь грозно надвигалась на царя. На этот раз на ее груди кроваво пламенели огненные буквицы: «ЕРЕСЬ».

153

Начиная с 1492 года по указу великого князя Иоанна III Васильевича Новый год на Руси был перенесен с 1 марта на 1 сентября так, что теперь каждый год начинался со сбора урожая.

Глава 20 ЗАРЕВО КОСТРОВ

Так называемая «ересь жидовствующих» впервые вспыхнула на Руси даже раньше, нежели в Европе паства подняла бунт против кроткой матери — католической церкви. Объявилась она еще в конце прошлого века в Великом Новгороде, что, впрочем, и не удивительно.

Во-первых, Новгород был рассадником вольнодумства, а во-вторых, любой торговый город всегда стоит на стыках религий иноземных купцов, ко всем верованиям которых, дабы не отпугнуть источники доходов, граждане вынуждены относиться лояльно. Ну а где гуманизм — там непременно ищи вольнодумство.

Впрочем, ересь ли это была? Трудно сказать. Просто под воздействием нескольких умелых проповедников часть народа — весьма незначительная, насчитывающая, может быть, всего несколько десятков или от силы несколько сотен человек, — перешла в иудейство, а иные даже сделали себе обрезание.

Кстати, именно к ним церковь относилась хоть и враждебно, как к незначительной, но все же победе конкурентов, но эта неприязнь меркла на фоне той ненависти, которую она питала к другим — новгородским еретикам, а если говорить не языком фанатиков — к реформаторам. Жидовствующими же их лишь назвали. С тем же успехом их можно было окрестить православными лютеранами или первыми ласточками будущей баптистской весны. Требовали они пересмотра некоторых христианских догматов, таинств и символов, что при кажущейся незначительности подрывало основы православия, ибо в случае промедления по принятию решительных мер грозило взрывом изнутри, а это всегда чревато.

Это уже пахло не конкуренцией, когда поневоле приходилось думать, как сделать свой собственный товар попривлекательнее, скрепя сердце скидывать на него цену и раскошеливаться на яркую упаковку да красочные ярлыки. Тут явно припахивало полным закрытием всей лавочки с конфискацией нажитого, и неважно — каким именно образом нажитого, то есть правдами или неправдами. Не суть. Главное — нажитое. Словом, караул, грабють!

Ведомые в бой суровым гонителем ересей архимандритом Волоцкого монастыря Иосифом [154] и жестоким новгородским архиепископом Геннадием [155] , ревнители старины долго и упорно добивались от Иоанна III принятия самых суровых мер к еретикам. Особо неистовствовал отец Геннадий. Лавры Торквемады [156] не давали ему покоя. Он и в разговорах не раз восхищался порядками, которые установили на Пиренейском полуострове, восторженно говоря: «Сказывал мне цезарский посол про шпанского короля, как он свою землю-то очистил», а в голосе чувствовалось благоговение и жгучее желание сделать точно так же.

154

Иосиф Волоцкий (в миру Санин) (ок. 1440–1515) — основал в 1479 году монастырь, сейчас известный как Волоколамский. Сурово обличал «ересь жидовствующих», требуя для них, даже раскаявшихся, только казни. Из его 16 обличительных «Слов» в адрес еретиков была составлена книга под символическим названием «Просветитель». Канонизирован в 1579 году.

155

Геннадий (в миру Гонозов или Гонзов) — новгородский архиепископ в 1484–1504 годах. Низведенный за взятие мзды со священников, умер в том же году простым монахом в Чудовом монастыре.

156

Торквемада (1420–1498) — в 1481 году добился административного отделения испанской инквизиции от папского престола и, получив назначение на должность Великого инквизитора Кастилии, начал свою деятельность. Всего только на кострах за время его «правления» было сожжено 34 658 человек, а общее число осужденных составило 290 921 человек. Лично осудил к сожжению 10 тысяч. Народ так ненавидел его, что по улицам он ездил исключительно в сопровождении 50 всадников и 200 пеших охранников.

Вот только Торквемада, устраивая публичное осуждение еретиков, предпочитал убивать их чужими руками. Каждое аутодафе [157] на земле Кастилии заканчивалось тем, что монахи-инквизитороы после прочтения приговора объявляли осужденного еретиком, но… не сжигали, а передавали в руки светской власти. Более того, в конце приговора у них всегда присутствовала просьба, пускай и лицемерная, «поступить с виновным милосердно и снисходительно». Лишь после этого еретики, преданные в руки светских властей, отвозились за город к приготовленным для них кострам.

157

Аутодафе (от исп.futo de fe, букв. «символ веры») — торжественное оглашение приговора инквизиции, т. е. действо, предшествующее наказанию.

Новгородский архиепископ, не доверяя светским властям, предпочитал действовать самолично. Правда, к великому его прискорбию, он это проделал лишь один раз, в 1490 году. Тогда к нему в Новгород привезли еретиков, обличенных на соборе, на который его даже не пригласили. Все вольнодумцы были приговорены к заточению в новгородских монастырях. Его люди встретили несчастных в сорока верстах за городом, напялили на них вывороченную наизнанку одежду, посадили задом наперед на лошадей и повезли в город. На голову каждому был надет шлем из бересты с мочальными кистями и соломенными венцами с надписью: «Се есть сатанино воинство». Руки у них были связаны. Когда они въехали в город, народ, науськиваемый своим духовным владыкой, плевал на них, ругался и забрасывал грязью. Затем прямо на головах были зажжены надетые шлемы. Некоторые после всего пережитого вскоре умерли, часть сошла с ума, а неудовлетворенный Геннадий продолжил борьбу за костер.

Истинно праведные — эпитет, которым всегда именует себя победитель, — тогда восторжествовали, добившись не только окончательной победы, но и физического истребления реформаторов. Правда, новгородский архиепископ до этого не дожил, однако Иосиф Волоцкий, столь же рьяный сторонник самых жестоких мер, сумел довести до конца, то бишь до костра, «благое» дело истребления ереси. Именно он внес свое веское слово на обсуждении приговора для новгородских еретиков, став самым агрессивным обвинителем изо всех судей. Великий князь Иоанн Васильевич и прочие бояре из числа его ближних советников еще колебались — ну не принято было в варварской дикой Руси, в отличие от цивилизованной Европы, гуманно убивать тела людей с благой целью спасти их бессмертные души. Иосиф же был непримирим, требуя смертной казни для всех, вне зависимости от того, раскаялся ли человек или нет. В своей пламенной речи он убеждал присутствующих, что «раскаяние, вынужденное пылающим костром, не есть истинное» и только смерть может пресечь дальнейшее распространение опасной заразы.

Вроде бы выжгли, не пощадив даже своих, как, например, архимандрита Юрьевского новгородского монастыря Кассиана. Жалко было Иоанну отправлять на костер своих лучших советников — дьяка Волка Ивана Курицына, который успешно вел все его посольские дела, включая сложные и щекотливые переговоры с императором Максимилианом [158] . Жалко было и Дмитрия Коноплева, и Ивана Максимова, и Некраса Рудакова, да и прочих, но что поделать, коль отцы церкви, как дикие звери, алкали крови. И они ее получили.

158

Имеется в виду Максимилиан I Габсбург (1459–1519), император Священной Римской империи с 1493 года и самый могущественный — наряду с французским Людовиком XI (1461–1483) — европейский государь того времени.