Подменыши

От этого стука мать проснулась, вздрогнула, открыла сонные глаза, вздохнула, поправила волосы, посмотрела вглубь коляски и отшатнулась, увидев неподвижно уставившиеся на нее горящие зеленым, как подсвеченные изумруды, глаза. Она приоткрыла полог и в ту же секунду бросила его. Метнулась прочь, чтоб только не видеть этих детских и одновременно мудрых, словно у змея, глаз. В невыразимом страхе упала на кровать и тут же заснула, как умерла.

Встала поздно, удивленная, что дитя до сих пор не обеспокоило ее. Вспомнила прошедшую ночь, села перед ребенком и задумалась, вспоминая, какие были у него глаза раньше. Не смогла вспомнить и успокоилась, как будто ничего и не было. Только иногда, в редкие минуты душевного беспокойства, тревожила ее мысль о том, что же привиделось ей той ночью и почему она так испугалась. Но она гнала от себя такие мысли и тем успокаивалась, словно курица, у которой из высиженного ей яйца вывелся утенок.

В дверь позвонили. Эльф дернулся открыть, но Сатир удержал его за руку.

— Тихо! — прижал палец к губам. — Послушай что сейчас будет. Песня, поэма с придыханием! — донельзя довольный зашептал он ему.

Позвонили еще раз. Потом еще. Потом из-за двери раздался приглушенный голос Белки-Самострел, видимо она прислонила губы к щели возле замка:

— Сатир, я ж знаю, ты дома. Козлоногий, бестолочь, открывай, четвертую! Слышь? Шутки в сторону!

— Белое отребье, выходи строиться! — не получив ответа, продолжила она.

Наступила тишина. Белка за дверью, вероятно, прислушивалась, а заодно и переводила дух.

— Сатириазис, контра, я тут долго буду у тебя на дверь дышать? Эй, молодые люди, — видимо, кто-то шёл по лестнице, — не проходите мимо, помогите дверь выломать одинокой женщине. А? Куда? Иди попроси у собачки грудь пососать, выкормыш! Ага.

— Она там еще не дерется? — немного взволнованно прошептал Сатир. Послушал. — Нет, вроде.

— Так вот, — она снова забубнила в дверь, — предъявляю ультиматум! Слышь, крысёныш? Если эта дверь не открывается на счет три, я буду петь.

Она выпалила скороговоркой «аз, два, три!» и затянула на весь подъезд.

Пустого царя приснопамятный вздох.

Бога нет, помер Бог. Небесной невинности ласковый розовый цвет. Помер Бог, Бога нет.

Пела в хорошей, отчасти классической манере. Высоко и сильно. Когда-то она поступила в Гнесинское училище на класс вокала, но бросила его на первом же курсе. Родителям объяснила, что там «неинтересно, да к тому же там еще и заниматься надо».

— Хороший, черт возьми, голос, — одобрительно сказал Сатир, вставая с дивана и подпевая, — «Помер Бог, Бога нет». Чудо, как хороша! Обожаю.

Эльф не понял, о ком он это говорил, то ли о Белке, то ли о песне «Обороны».

В амбразурах небесных навеки светла чистота. Далеко до греха и легка вся, как есть, доброта. Да не наступит конец человеческой песне. Бога нет, да и хрен с ним.

Второй куплет она допевала под чаячьи крики еврейских старушек из соседних квартир и даже этажей.

— Безобгазие! Что вы голосите, как свинья? Надо милицию вызвать. Это сатанистка какая-то! Да пгекгатите же вы кгичать или нет?

Сатир, чрезвычайно довольный, открыл дверь и изобразил на лице искреннее удивление.

— Сегафима, ты ли? Какими судьбами? Вот не ждал… Не скгою, польщен.

Стайка старушек в теплых халатах и домашних тапочках притихла, завидев его.

— Дгузья мои, это ко мне, — обратился он к ним. — Пгошу вас, мон плезиг! — торжественно произнес, пропуская Белку. Она присела в легком книксене и прошла в квартиру.

— До свидания, догогие мои! Да, — словно вспомнив что-то важное остановился он, — и поливайте бегонии. Жагко, как в кгематогии, — с любезной улыбкой на приторно-сладкой физиономии простился с бабушками.

— Шлемазл! — услышал он, закрывая дверь.

Старушки немного постояли около закрытой двери, не зная, как реагировать на выходку молодежи, поворчали для порядка и разошлись.

— Привет, — сказала вошедшая Эльфу.

— Угу, — пробормотал, он, жуя огромное зеленое яблоко. — Будешь?

— Ну, раз не жалко…

Серафима, округлив глаза, неожиданно широко раскрыла рот и откусила чуть не половину. С трудом заворочала зубами, протянула остаток обратно. Эльф изумленно оглядел огрызок.

— Если б сам не видел, ни за что бы не поверил, — пробормотал он, покачивая головой.

— Круто? — спросила Белка.

— М-м-м…

— Доброта наказуема, — нравоучительно заметила она и протянула руку. — Серафима.

— Эльф.

— Да у вас тут прямо сказки, лес и «Двенадцатая ночь» — Эльфы, Сатиры.

Из кухни раздался голос:

— Слышь, Титания, ты выпить принесла что-нибудь?

— Да. «Киндзмараули» — любимое вино Сталина.

— А разве любимое вино Сталина не «Хванчкара»? — появился из кухни Сатир.

— Очень может быть. А много народу придет?

— Не знаю, с ними ведь не поймешь: бывает, все говорят, что заняты, а потом заявляется столько народа, что не знаешь, где на всех набрать стаканов, а то пообещают прийти — и в итоге ты остаешься один с телевизором.

— Опять небось натрескаются все, как поросята?

— Ну уж не без этого…

— Зачем же вы всегда так нажираетесь?

Сама Серафима пила достаточно много, но при этом всегда сохраняла способность ходить и соображать. Впрочем, это же относилось и к Эльфу с Сатиром.

— Нет, конечно же необязательно напиваться до потери сознания, но только тогда в этом процессе есть некая завершенность. Пьянка становится похожа на маленькую жизнь с рождением и смертью. Так же как в реальности, сознание переживает расцвет и закат. Периодически напиваясь, ты как бы успеваешь проживать множество маленьких жизней в течение одной. Хотя, с другой стороны, серьезное пьянство можно представить как попытку бегства от жизни, самоубийства. Тогда похмельные муки можно сравнить с муками ада, ниспосланными в наказание самоубийство.

Белка внимательно выслушала ответ Сатира и не преминула заметить:

— Ты, друг мой, мастер разводить глубокую философию на мелких местах.

Сатир фыркнул.

— Нет, просто я, в отличие от некоторых простейших, умею мыслить. «Мыслю — значит существую». Это, знаешь ли, свойство, присущее всякой высокоорганизованной материи.

— Сейчас один кусок высокоорганизованной материи получит в ухо, — перевела разговор в иную плоскость Белка.

— Фу, как грубо! — Сатир умильно склонил голову набок. — Боюсь, мне приходится иметь дело с весьма неинтеллигентными людьми.