Поднятые до абсолюта

— Стойко, ты еще не спишь? — на кухню вышла Стёжка — в одной рубахе.

Он покачал головой. Он и не заметил, что она давно легла спать.

— Уже поздно, — тихо сказала она.

— Послушай, а откуда ты знаешь, что человек, в одиночку убивший змея, сам станет змеем?

— Это все знают, — Стёжка бочком присела к столу.

— Откуда?

— Старики рассказывают, — ее лицо вдруг изменилось, она выпрямилась — словно отшатнулась.

— А ты сама когда-нибудь видела, как человек превращается в змея?

Она широко раскрыла глаза, отодвинулась назад и медленно покачала головой.

— Ты боишься меня? — Зимич улыбнулся.

— Нет, — неуверенно шепнула она.

— Не бойся. Я не превращусь в змея.

— Все превращаются… — ответила она еле слышно.

— Да ты же не видела! Откуда ты знаешь? — он поднялся.

— Я знаю… Все превращаются, и ты превратишься… — лицо ее исказилось плаксивой гримасой, и на глазах показались слезы. Нет, не от отчаянья она собиралась заплакать — она хотела его разжалобить.

— Перестань! — в раздражении бросил Зимич и прошелся по кухне. — Я не собираюсь ни превращаться в змея, ни убивать тебя.

— А если ты хитрый и меня обманешь? — она смахнула слезу тыльной стороной ладони.

— Я не хитрый! Я не умею обманывать! Послушай, — Зимич присел перед ней на корточки и взял ее за запястья, — послушай! Я ходил к колдуну, он сказал мне, что в змея превращается только тот, кто хочет в него превратиться! Понимаешь?

— А ты? Ты разве не хочешь? — хлюпнула носом Стёжка.

— А я — не хочу! Не хочу! Ну? Ты все еще боишься?

— Деда сказал, ты обязательно превратишься.

— Если он в этом так уверен, почему оставил тебя одну со мной? Почему?

— Потому что он сказал: ты будешь добрым змеем…

— Добрых змеев не бывает. — Зимич, поднимаясь, отбросил от себя ее руки и снова прошелся по кухне. — А он так и сказал? Вот точно так и сказал?

— Он сказал… — Стёжка задумалась, — он сказал, ты будешь нашим змеем.

— Вашим? Здорово… — Зимич сел за стол и отвернулся к окну.

— Стойко, послушай… — она подобралась к нему поближе, — послушай…

Ее рука коснулась его волос — робко, еле заметно.

— Послушай… — всхлипнула она и подошла вплотную, так что Зимич ощутил тепло ее тела.

— Я слушаю, — глухо сказал он.

Она привлекла его голову себе на грудь и прижала губы к его волосам.

— Я тоже не хочу, чтобы ты превращался в змея. Не превращайся, пожалуйста…

Запах сухой травы и девичьего тела, прикрытого лишь тонким льном, ударил в голову сильней, чем крепкое вино. Зимич щекой ощущал выступающий сосок и представлял ее бархатную белую кожу под рубашкой. Руки сами легли на ее пояс — гибкий и упругий. И льняная ткань скользила в ладонях: он знал, что делать. Стёжка замерла и перестала дышать, лишь ее пальчики перебирали его волосы — нежно и нескладно. А ему было мало ее бархатной кожи, ему хотелось, чтобы упругое тело прогибалось, отвечая его рукам, трепетало и жалось к нему тесней и тесней.

— Ты еще ребенок, — через силу выговорил Зимич горячими губами и знал, что жар его губ только сильней всколыхнет в ней любострастие. Он был уверен в этот миг, что любит ее, любит всем сердцем: нельзя не любить эту свежесть. И дикую, природную чувственность, вложенную Лесом в это целомудренное тело. Он всегда верил в свою любовь, стискивая женщин в объятьях.

Руки скользнули ниже, на крепкие бедра; Зимич терся щеками о совершенную грудь и ронял на нее быстрые поцелуи, и Стёжку это нисколько не пугало и не смущало — напротив, он чувствовал, как она раскрывается ему навстречу, как ее тело легко отдается внезапной страсти, как крепнут ее руки, сползая ему на шею и плечи.

А чего, собственно, от него хотел Айда Очен? На что рассчитывал, оставляя их вдвоем в пустом доме? Это Лес, а не город, здесь другие представления о стыде и добродетели. Здесь другие представления о возрасте вступления в брак. Здесь добродетель — способность к рождению здоровых детей, а не хранимая любой ценой девственность.

Губы нащупали между грудей узелок тесемки, стягивавшей ворот рубахи, и Зимич легко потянул его зубами — из озорства, зная, как устроена женская одежда в Лесу (которую за три года успел хорошо изучить). Да он просто потерял голову, и сознавал это, и не хотел ни о чем думать, все глубже вдыхая запах Стёжки, все тесней прижимая ее к себе, все жестче хватая руками ее юное и податливое тело.

Ослабевшая тесемка больше не держала рубашку, и та упала, обнажив алебастровые плечи, словно светившиеся в полутьме. Огонек единственной свечи осыпал их дрожащими бликами, и это было похоже на волшебство. Но Зимичу не хватило этого волшебства, и он, опускаясь на колени перед лесной девой, потащил рубашку еще ниже, пока она с легким шорохом не упала на пол, а его лицо не оказалось напротив ее живота — столь восхитительного, что перехватило дыхание. И Зимич покрывал его поцелуями, думая о том, что бархат — слишком грубая материя по сравнению с этой матовой, нежной кожей. Руки Стёжки смело обнимали его голову, и он иногда вскидывал взгляд и видел спокойное ее лицо, исполненное высшей женской мудрости, накопленной сотнями поколений ее праматерей. И приоткрытые губы цвета спелой вишни… Он привлек ее к себе, на пол, и целовал эти мягкие губы, и ласкал ее, и вздрагивал от прикосновений ее рук.

А чего от него хотел Айда Очен? Неужели он думал, что Зимичу хватит одной пустой угрозы? Он ведь хвастался перед своим другом умением убеждать, да и человеческую натуру знал не так уж плохо. Так на что же он рассчитывал?

И тут, словно обухом по голове, Зимича ударила мысль: а ведь Айда Очен этого и хотел… Он ушел нарочно. Иначе и быть не может. Ему это было зачем-то нужно. Какой-то непонятный шаг на пути к созданию собственного ручного змея…

— Нет, — выдохнул Зимич и отстранился от Стёжки. А внутренний голос предательски шептал, что в змея он превращаться не станет, а значит, непонятная хитрость хозяина задумана напрасно, и можно ничего не бояться, и можно раствориться в этом юном, прекрасном создании, можно позволить себе…

— Нет, — повторил Зимич и пошатываясь поднялся на ноги. Она потянулась за ним, но запуталась в рубашке, и он успел отойти на шаг, а потом бросился к двери, миновал сени и оказался на крыльце, по щиколотку занесенном снегом.

Но босые ноги не ощутили холода — подпирая дверь плечами, Зимич едва не завыл, так ему хотелось вернуться в дом. Перед глазами появлялись и исчезали видения одно слаще другого, его плечи еще помнили прикосновения ее рук, и ладони еще хранили ее тепло, и губы — влагу ее губ.

Снег падал бесшумно и густо. Белые деревья стояли вокруг дома неподвижно и торжественно — безмолвие ночного леса оглушало, и казалось, сердце бьется так, что его слышно на всю округу. Зимич спустился с крыльца и кинул в лицо пригоршню снега — чтобы стереть следы ее прикосновений. Чтобы забыть, сбить частое дыхание, унять бьющееся в горле сердце. Он со стоном опустился на нижнюю ступеньку и прислонил голову к столбу, подпиравшему крышу крыльца. Вот так и сидеть здесь, пока холод не возьмет свое, пока не выморозит вожделение до капли…