Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне

А свободной земли много, и в лесах есть участки для порубки. Нельзя медлить с заявками. Братья уже наметили хорошую делянку строевого леса на берегу речки, можно будет легко сплавлять. На глаз там хватит леса, чтобы построить дома не меньше чем двадцати семьям. Года три-четыре можно рубить, а потом купить новую делянку. Джон нарисовал подробный план «поселения Браунов» и прилегающих свободных земель. «В здешней прерии земля самая лучшая из всех, какие я видел. Высокая густая трава, когда ветер ее колышет — красота неописуемая. И тут же много хорошего камня. Если даже мы приобретем больше земли и леса, чем сможем обработать, то всегда найдем покупателей».

Салмон писал менее подробно, чем старший брат, но так же настойчиво упрашивал отца поскорее приехать, просил привезти ему шляпу и пару летних штанов, хорошо бы башмаки или сапоги. И, словно бы невзначай, замечал: «Здесь есть рабы в трех милях от нас».

Джон Браун читал письма сыновей друзьям, читал на митингах аболиционистов. Он показывал им газетку канзасских сторонников рабовладения «Независимый поселенец».

— Она издана в городе, жители которого называют себя христианами, и в ней черным по белому напечатано: «Джентльмен, которому дороги права свободного Юга, должен быть беспощаден к врагам, должен быть готов убить даже младенца, если знает, что тот вырастет аболиционистом».

Браун рассказывал и читал ровным голосом, старался не запинаться, не менять интонации, но чувствовал, как перехватывает дыхание и все тело напрягается, словно в лихорадке, и руку с гнусным листком сводит мучительной судорогой. Чтоб унять эту боль, необходимо взять ружье, револьвер или кинжал. Это священный гнев клокочет в его душе, в его теле. Сыновья зовут его на помощь.

Фургон запряжен одной лошадью, тощей — все ребра торчат, — но крепкой. В длинных деревянных ящиках — сверху лопаты, мотыги, топоры, грабли, под ними — ружья, кинжалы, тесаки. В мешках — мука, кукуруза, лук, в бочонках — солонина и порох. Фургон тяжело нагружен. Поэтому Джон Браун, его сын Оливер и зять Генри Томпсон идут рядом. Они забираются в кузов только спать, даже если ночуют возле фермы: драгоценный груз нельзя оставлять без присмотра.

За сутки они проходили лишь восемь — десять миль, иначе переутомишь лошадь. Через Миссури переправились на большом дощатом пароме с высокими бортами. Паромщик хмуро смотрел на них, слушая говор северян, далеко сплевывал в серую воду бурую табачную жвачку. Наконец спросил Брауна:

— Джентльмены собираются долго погостить на территории Канзаса?

— Мы там будем жить.

— А вы не боитесь, что здешний климат окажется для вас вредным?

— Мы привычны к любой погоде и непогоде.

— А вот такая погода вас не смущает?

Он достал из-за голенища газетный лист, развернул его и ткнул большим темным ногтем в статью. Браун прочел вслух, внятно произнося каждое слово:

— «Мы будем и впредь обливать дегтем, вываливать в перьях, топить, вешать каждого подлого труса-аболициониста, который осмелится осквернить нашу землю».

Оливер и Генри засмеялись. Паромщик зло ухмыльнулся:

— Смейтесь, смейтесь, джентльмены, только не упустите весло, а то течение понесет к югу… Там смеющихся янки любят еще меньше, чем горюющих.

Браун просмотрел газету.

— «Миссурийский Гералд»… Они хвастаются тем, что похитили честного адвоката, который обличал их насилия и мошенничество на выборах, его избили, вымазали дегтем, вываляли в перьях…

Оливер, отжимая весло, смотрел в упор на паромщика, лениво привалившегося к борту.

— Эти миссурийцы, видно, из тех, кто смелы, когда их сотня против одного. Только так южные джентльмены способны побеждать «трусливых аболиционистов». Хотел бы я посмотреть на морду такого отважного защитника рабства поверх мушки моего ружья…

Паромщик молча жевал табак, отошел к другому концу длинного парома.

Генри запел:

Мы идем через прерии, как в старину Наши деды прошли через хляби морей.

Оливер подхватил, и Браун вторил молодым голосам сипло и чуть гнусаво, как привык петь псалмы:

У них был Восток, Станет Запад у нас отчизной свободных людей.

На крутом берегу Миссури нашли могилу внука. Выкопали маленький гроб, обшили досками, обернули мешками, обвязали и погрузили на ящики с инструментами и оружием.

Вошли в прерии. В иных местах дорога едва угадывалась даже днем. Сентябрь был дождливый, по ночам дули холодные ветры. Сперва начали кашлять, сморкаться молодые, потом и сам Браун; днем, на ходу, болезнь, казалось, ослабевала. Но с темнотой, на привале, начинался озноб. Они заходили на фермы. Как назло, им все попадались дома южан. Мальчишки передразнивали их речь, старшие встречали угрюмо или насмешливо.

— У нас нет воды. Нет для вас ни глотка. Ваши колодцы на севере. Там и просите.

— Мы не подаем милостыни. Никому, а уж янки и подавно.

— У вас на Севере что — на кладбищах места нет? Ну что ж, для могил мы вам место предоставим!

— Вы откуда едете? Из Коннектикута? У вас там, наверно, большая конкуренция среди нищих, если вы так далеко забрались попрошайничать. Советуем вернуться, чем дальше на запад, тем хуже для вашего брата. Там отчаянные белые парни, которые с удовольствием скальпируют янки.

Только в начале октября добрались они до Канзаса, до реки, за которой была их земля — «поселок Браунов» — так гордо называл ее в письмах Джон. По этим письмам Браун узнавал местность и объяснял спутникам.

— Это река Осэйдж, а французы называют ее Лебяжьим болотом. Французы любят красивые названия. Не знаю, есть ли здесь лебеди, берега, правда, топкие, но все же это река, а не болото. Дальше к югу в нее впадает река Поттавотоми. У самого нашего владения — город Осоватоми, столица округи, а поселок Браунов выше по течению, там, где лес граничит с прерией.

Дождливым октябрьским вечером они вышли к поселку: три больших бревенчатых барака — нет, домами их нельзя было назвать — без окон, зато с дверями-воротами во всю четвертую стену. Перед бараками горели костры, высокие навесы защищали огонь от дождя.

Браун не видел своих сыновей такими возбужденными с тех пор, как они были мальчиками, ликовавшими после удачной охоты или победной драки.

Жена Джейсона тихо плакала над гробом ребенка. Муж осторожно гладил ее плечи. Дождь утих. Стемнело. Выбрали место для могилы. Хоронили при свете смолистых факелов. Браун сказал:

— Могила невинного ребенка освящает землю, на которой его родным, его будущим братьям и сестрам и их потомкам предстоит жить и трудиться.

Помолились.

Потом при свете костра сидели долго за полночь. Сыновья рассказывали. Все кутались в одеяла, плащи, кашляли, сморкались, в дальнем углу на лежанке, всхлипывая, бредил внук, его мать сменяла примочки на горячем лбу.