Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне

Дуглас отказывается. Значит, и другие откажутся. Это люди для иных времен: накормить, переправить в Канаду беглого, собрать деньги, плакать над «Хижиной дяди Тома». «Аболиционисты чувств» — именно Дуглас их так назвал. А сам такой же.

Впрочем, может быть, он все-таки просто боится? Я верно писал в «Ошибках Самбо», что негры недостаточно смело отстаивают свои права. Даже лучшие из них. Но вот Гарриет Табмен не боится.

— Браун, я не умею сражаться. Винтовка не мое оружие. Я пытаюсь бороться с рабством тем оружием, которым я владею. И еще: я не готов для мученичества, для креста.

От хозяина Дуглас убежал за двадцать лет до Харперс-Ферри. А рабство выдавливал из себя всю последующую жизнь.

Брауну не надо выдавливать из себя рабство. Его предки — свободные белые люди. Борцы, участники революции. Он не знает, как это — выдавливать. Он не хочет выдавливать. Он хочет взорвать.

Фредерику вдруг показалось, что он понял Брауна. Наверно, все дело в мерках. Мерки к нему надо прикладывать другие. Сказочные, что ли, из тех легенд, которые так любит Дуглас, которые с такой радостью рассказывает детям. Семимильные сапоги, шапка-невидимка, заговоренный от пуль — вот кто такой этот высокий Старик. Не надо с ним спорить. Бесполезно.

— Вы в меня не верите, Дуглас?

— Я верю в вас, но я не верю в этот план. Вы не продержитесь и часу. Харперс-Ферри — это смерть. А я однажды дал клятву, что буду жить. Жить во имя борьбы, во имя освобождения. (И во имя самой жизни. Вот этого солнца, которое село, а вдалеке еще гаснет оранжевое, еще догорает лиловое. Во имя того, чтобы завтра увидеть полоску зари. Увидеть детей и Эмми. И вкусно поесть. И лечь с ней в постель. И читать стихи Бернса. А утром — за письменный стол. И вдохнуть любимый запах типографской краски. Потом поехать в Англию. Снова выступать. Снова чувствовать: ты нужен, тебя любят, тебя ненавидят, вокруг тебя кипят страсти. Ты стоишь на трибуне, видишь горящие глаза молодых людей, они живут твоим словом.

А вместо этого — сплошной серый цвет. Тюрьма. Виселица. Уж меня-то они наверняка повесят, как Пата Тернера.)

Браун снова и снова:

— Дуглас, ведь вы храбрец. Разве вам не грозила смерть, когда вы с кулаками бросились на мерзавца-объездчика? А сам ваш беспримерный побег! Вы не побоялись выпустить «Автобиографию» под собственным именем, хотя даже бесстрашный Уэнделл Филипс сказал, что на вашем месте немедленно сжег бы ее! Подумайте, что было бы с вами, если бы вы поступали «по разуму». По вашим же словам, вы выбрали «безумие». И только потому стали Дугласом, надеждой, вождем. Вы правы, вы должны жить. Умоляю вас, пойдемте со мной. Я обещаю вам телохранителя. Я сам буду рядом с вами, я прикрою вас от пуль, вы останетесь в живых.

Нельзя не поверить Брауну. Закроет своим телом.

«Трусость или мудрость остановили меня» — так Дуглас напишет потом. Боялся за себя, за своих. Боялся за свой народ. Кто будет расплачиваться за дерзкое нападение на Харперс-Ферри? Негры.

«Трусость или мудрость». Надо было быть очень смелым, чтобы пойти. Но он не осознавал, что и для отказа нужна была смелость.

Когда через два десятилетия в Харперс-Ферри, в Сторер-колледже устанавливалась особая стипендия имени Джона Брауна, Дуглас произнес речь о своем погибшем друге: «Освобождение расы, к которой я принадлежу, было всепоглощающей страстью его жизни. И страсть эта неизмеримо превышала мою собственную: пламенное солнце по сравнению со мной — бледным светильником. Я был ограничен моим временем, он был устремлен за пределы нашего времени, к вечности».

Юношей Фредерик отвечал только за себя. И не раздумывал, еще не умел раздумывать. Теперь за ним идут тысячи. А быть может, кто знает, десятки тысяч. Он несет за них ответственность. И он обязан проверять чувства разумом.

На третье утро перед рассветом Джон Браун спросил, не поднимая глаз:

— Как вы решили?

— Я возвращаюсь.

— Позовите Грина.

Да, еще и через это пройти. Браун познакомился с негром Шилдзом Грином в доме Дугласа в феврале пятьдесят восьмого года. Когда писал конституцию.

— Грин, я уезжаю. Как ты поступишь?

— Я, пожалуй, пойду со Стариком.

Дуглас уходил один. Он оглядывался. Три серо-темные тени слились с камнями. Он выбрал. Ему стыдно, ему горько, ему одиноко. Как же он оставил Старика? Как же не сумел отговорить его?

Два месяца спустя, семнадцатого октября, Дуглас читал лекцию в Филадельфии, в «Нейшнл Холл». Тема — «Люди, которые сами себя выковали». Он рассказывал о Бенджамине Баннекере: этот раб стал выдающимся математиком, землемером, участвовал в строительстве города Вашингтона. Лектор цитировал письмо Томаса Джефферсона Баннекеру. Автор Декларации независимости высоко оценил негритянский альманах, «документ, которым могут гордиться все люди с черной кожей».

У выхода Дугласа ждал друг. Он наклонился и прошептал: «Вчера совершено нападение на Харперс-Ферри».

Он не остался ночевать в Филадельфии. Кинулся в Нью-Йорк. Дал телеграмму в Рочестер: «Пусть Льюис заберет из моего стола все важные бумаги».

Дуглас боялся не напрасно. Виргиния уже предъявила ему обвинение в «убийстве, разбое и подстрекательстве рабов к мятежу».

Президент по просьбе губернатора Уайза дал разрешение на арест Дугласа. Ордер на арест, полученный шерифом Филадельфии, на три часа задержал человек, сочувствовавший Дугласу.

Наутро он обнаружил свое имя в газетных заголовках: «Замешаны Геррет Смит, Джошуа Гиддингс, Фред Дуглас и другие аболиционисты и члены Республиканской партии».

Девятнадцатого октября он уже плыл из Канады в Англию на судне «Скоттия». Что же будет с Брауном? Убьют. Мужественнее человека он никогда не встречал в жизни.

А может быть, все-таки надо было пойти со Стариком?

4

— «И наступил нас испытания душ…»

Медленно, торжественно начинает Каги читать «Американский кризис» Пейна — один из первых памфлетов войны за независимость. Можно назвать «Американский кризис» памфлетом, листовкой, можно — экстренным выпуском газеты, журнала; автор, редактор, наборщик один — Томас Пейн, англичанин, журналист, просветитель, философ, ставший одним из вождей американской революции.

Пейн обращался к солдатам.

Каги повторяет как стихи:

— «И наступил час испытания душ. Летние солдаты и сезонные патриоты во время подобного кризиса отшатнутся, не станут служить своей родине, но тот, кто выстоит теперь, — Каги обводит глазами своих слушателей, — тот заслужит любовь и уважение мужчин и женщин.

Тиранию, как и ад, нелегко победить, но утешить нас должно то, что чем больше препятствий, тем славнее триумф».

Пейн писал эти памфлеты — их вышло тринадцать — во время войны за независимость в 1776 году. За восемьдесят три года до Харперс-Ферри, а бойцам Брауна кажется, будто все написано именно про них, будто Пейн говорит про их кризис, будто Пейн сидит здесь с ними, в Виргинии, в начале октября 1859 года, слышит их споры, читает их мысли.

Солдат, к которым обращался Пейн, тоже было сравнительно немного, им было хуже — раздеты, голодны, мало оружия. А мы сыты, мы в тепле, у нас, — Каги глянул на ящики, — оружия очень много.

Они воевали, им было легче. А мы ждем.

Ничего, скоро и мы пойдем в бой.

«Летние солдаты», «сезонные патриоты», они летом воюют, а осенью разбегаются по домам. Октябрь. Осень. Холодно. Особенно холодно неграм.

Двухэтажный дом, на первом этаже комнаты и кухня, а наверху большой чердак. Целыми днями парни сидят на чердаке, вниз спускаются только по вечерам, когда уже твердо знают, что никто из соседей не постучит в дверь.