Поднявшийся с земли

И вот скачет республиканская гвардия по полям – скачет рысью, переходит на галоп, – солнце блещет на оружии, попоны путаются в коленях у лошадей… Ах, на конница, ах, Роланд, ах, Оливье, ах, Феррабрас [9] , – родина, ты можешь гордиться такими сынами! Уже видна латифундия, и майор Хорохор развернул эскадрон для атаки: трубит рожок, и всадники – сабли наголо! – с оперной воинственностью летят вперед, и родина выходит на крылечко полюбоваться, а когда крестьяне выбегают из домов, с сеновалов, из хлевов, их встречают лошадиные груди и удары сабель – пока плашмя, – но вот какой-то Феррабрас, разъярившись, как укушенный слепнем бык, перехватывает саблю и рубит, колет, режет в слепом бешенстве – а с чего он взбесился, неизвестно. Много стонущих крестьян осталось лежать на поле, да и тем, кто успел укрыться в доме, было не до смеха: перевязали, как смогли, раны; много израсходовано было воды, соли, паутины. Ох, легче помереть, сказал один. Раньше смерти не помирай, сказал другой.

[9]

Персонажи французского эпоса «Песнь о Роланде»: безупречные рыцари, отважные воины.

И эскадрон ускакал, ускакала республиканская гвардия – возлюбленная дщерь нашей республики, лошади поводили боками и хлопьями роняли с удил пену. Начался второй этап сражения: теперь надо было рыскать по горам и по долам, отыскивать тех, кто подбил народ на смуту и забастовку, кто призывал бросить работу на середине, а скотину – без присмотра. И вскоре их нашли: арестовали тридцать три человека, а самых закоперщиков отвели в гарнизонную тюрьму, и вели их, как стадо навьюченных мулов: хлестали, стегали, пинали, ругали – ах, вы сукины дети, чего захотели! – да здравствует гвардия, защищающая республику; да здравствует республика, защищаемая гвардией! И шли крестьяне к тюрьме: руки у каждого были скручены за спиной, а кроме того, все связаны одной длинной веревкой, точь-в-точь как галерники – только мало кто это понимал: ведь каторжники и галерники жили в эпоху варваров, во времена Ламберто Оркеса Алемана, веке этак в пятнадцатом, никак не позже.

Ну, а кто же повезет главарей в Лиссабон? Поручить это семнадцатой стрелковой, выходит майор (тоже Хорохор) и с ним восемнадцать рядовых; отправляют главарей тайно и скрытно, ночным поездом: тридцать восемь глаз следят за пятерыми крестьянами, которым грозит обвинение в подстрекательстве к бунту и забастовке. Их передадут в распоряжение правительства – сообщает наш собственный корреспондент, – а уж наше милосердное правительство сумеет ими распорядиться, будьте покойны. На дворе-то опять май. Поехал поезд, поехал, засвистел, повез пятерых крестьян в тюрьму Лимоейро. В те варварские времена поезда ходят медленно, подолгу стоят 9 в чистом поле неизвестно почему, может быть, засада? Может быть, смерть караулит? Вагон, в котором везут злодеев, заперт, занавески на окнах задернуты – а во времена Ламберто Оркеса были занавески? – к чему такие роскошества в вагоне третьего класса? – а солдаты семнадцатой стрелковой поставили винтовки на боевой взвод, может, и штыки примкнули – стой, кто идет, нет прохода. Как только поезд останавливается, десять человек выскакивают из вагона, чтобы не допустить нападения и отбить возможную попытку захвата арестованных. Спать бедным солдатикам не положено, и они тревожно вглядываются в суровые, грязные лица пяти негодяев, – до чего ж на тебя, солдат, они похожи! Как знать, может, и меня, как отслужу в армии, повезут под конвоем ночным поездом, в темноте, и лиссабонскую тюрьму. Сегодня нас везете, завтра вас самих повезут. Винтовку тебе дали, а вот что стрелять из нее надобно в помещика, не сказали и не скажут. Все эти «целься, пли!» против тебя же и направлены, прямо в сердце тебе, в обманутое и глупое твое сердце смотрит дырочка дула. Сам не ведаешь, что творишь, придет день, велят стрелять, и ты убьешь самого себя. Прекратить крамольные разговоры, ничего, в Лиссабоне они по-другому запоют, даже и не знаете, сколько лет придется вам просидеть под замком. Ага, Лиссабон – большой город, я слыхал, самый большой в мире, там живет республика – рассудит по справедливости, и отпустят нас на свободу. А закон на что?

Вот стоят две группы крестьян – стоят лицом к лицу, десяти шагов не будет между ними. И сказали те, что пришли с севера: А закон на что? Нас наняли, мы хотим работатъ. И ответили те, что были с юга: Из-за вас нам теперь будут меньше платить, приход ваш – во зло, ступайте, крысы, восвояси. И сказали те, что с севера: В нашем краю нет работы, всюду камень да кустарник, мы из провинции Бейра будем, не обзывайте нас крысами, обидно это. И сказали те, что с юга: Крысы вы и есть, вы сожрете наш хлеб. И сказали те, что с севера: Мы есть хотим. И сказали те, что с юга: И мы тоже, а вот в нищете жить не согласны, а ежели вы согласитесь на такую поденную плату, мы тогда ни гроша не заработаем. И сказали те, что с севера: Сами виноваты, не гордитесь, берите, сколько хозяин дает, хоть и мало, а все же лучше, чем ничего, а работы всем хватит, вас ведь мало, а мы вам пособим. И сказали те, что с юга: Да это ж обман, нельзя соглашаться на такую плату, присоединяйтесь к нам, и хозяину придется всем тогда прибавить поденно. И сказали те, что с севера: Каждый за себя, один Бог за всех, не хотим мы с вами союза, мы пришли издалека, не ссориться с хозяином пришли, а работать. И сказали те, что с юга: Не работайте. И сказали те, что с севера: Будем! И сказали те, что с юга: Это наша земля. И сказали те, что с севера: Что ж вы не пашете вашу землю? И сказали те, что с юга: За такую плату не станем. И сказали те, что с севера: А нас такая плата устраивает. И сказал тогда управляющий: Ладно. Хватит. Поговорили. Пошли вон, пусть они начинают работать. И сказали те, что с юга: Не уйдем и работать им не дадим. И сказал управляющий: Беритесь, говорю, за работу, а то солдат позову. И сказали те, что с юга: Пока солдаты придут, тут кровь прольется. И сказал управляющий: Когда солдаты придут, крови еще больше прольется, потом не плачьте. И сказали те, что с юга: Братья, прислушайтесь к нам, присоединяйтесь к нам, люди вы или нет? И сказали те, что с севера: Хотим работать, сказано вам.

И тогда один из тех, кто пришел с севера, ступил вперед, в пшеницу, взмахнул серпом, а один из тех, кто был с юга, схватил его за руку; тяжелоногие, коренастые, грузные, стали они неловко, неумело отпихивать друг друга – голод на голод, нищета на нищету, ох, нелегко достанется нам хлеб. Пришла гвардия, прекратила драку, накинулась на южан, избила их ножнами палашей, скрутила, как диких зверей. Сказал сержант: Взять их, что ли? Сказал управляющий: Да не надо, чего там возиться, несчастные твари, пришли теперь в чувство, поджали хвост. Сказал сержант: А вот тому голову пробили, это уголовное преступление. Сказал управляющий: Бросьте, сержант, много ли стоит их кровь, будь они с юга или же с севера, – им кровь пустить, что нам с вами облегчиться. Сказал сержант: Раз уж мы заговорили о нас с вами… мне бы дровишек. Сказал управляющий: Будет вам воз с верхом. Сказал сержант: И черепицы бы на крышу. Сказал управляющий: Будет и черепица, не под чистым же небом вам спать. Сказал сержант: Жизнь теперь дорогая. Сказал управляющий: И колбас вам пришлю.

А крысы тем временем уже углубились в поле. Падают светло-золотистые колосья на темную землю – ах, хорошо! – пахнет немытым с незапамятных времен телом, а вдалеке проехали и остановились дрожки. Хозяин, сказал управляющий. Поблагодарите его от меня, а уж мы свое дело знаем, сказал сержант. Приглядывайте за этим сбродом, сказал управляющий. Поезжайте себе спокойно, я найду на них управу. Подожжем урожай, сказали те, что с юга. Жалко, сердце разрывается, сказали другие. Ничего нам теперь не жалко, хором сказали все.

* * *

Едва ли не всю провинцию исколесили они, выбирались даже и за ее пределы: побывали в Ландейре, в Сантане-до-Мато, в Таррафейро и Афейтейре; и во время этих скитаний народилось третье чадо – девочка, Мария да Консейсан, а через некоторое время – еще один мальчик, его назвали по отцу – Домингосом. Господи, хоть бы не в отца пошел, потому что про отца ничего хорошего сказать было нельзя: молоток да гвозди, водка да вино – так и шло. А уж о мебели и говорить нечего: ставь на телегу да снимай, ставь да снимай, рытвины и ухабы, переезды из края в край: новый сапожник приехал, звать Мау-Темпо, что ж, поглядим, какой из него работник, да какой там работник, если он круглый год дует вино, как ты в августе воду, негодящий человек, не верится, что может он быть мастером. Сара да Консейсан жила теперь в Канье с мужем и детьми, вот уж второй год мучилась от перемежающейся лихорадки: день треплет, день – ничего, день треплет, день – ничего – я поясняю для тех, кто не знает, что за штука наша, четырехдневная перемежающаяся лихорадка. И вот н те дни, когда мать лежала пластом, синеглазый Жоан – ни у братьев его, ни у сестры не было таких глаз – должен был ходить к ручью за водой, и вот однажды он поскользнулся – спасите малыша! – упал в воду, и она накрыла его с головой: невелик он был росточком для своих семи годков. Спасла его какая-то добрая женщина, принесла домой на руках, а отец побил его – мать дрожала от лихорадки, так дрожала, что позванивала медная щеколда на двери. Не беи его, Домингос, не бей его! – да куда там, это все равно что глухому проповедовать.

И вот настал день, когда Сара да Консейсан оклик-мула мужа, а тот не отозвался. Так в первый раз оставил он семейство на произвол судьбы и пошел куда глаза глядят. Тогда Сара да Консейсан, которая столько лет никому ни слова не говорила о том, как живется ей с мужем, пошла к одной грамотной соседке, попросила написать письмо, и нелегко ей это далось, потому что мужа она все-таки любила, да что поделаешь!… Дорогой отец, Христом-богом молю вас, приезжайте за мной с телегой и ослом, заберите меня к себе и простите меня, если можете, за все беспокойства и неудовольствия, что и вам причинила, не послушалась я ваших советов, пошла за этого человека замуж, а теперь вот раскаиваюсь, и ничего, кроме горя, я от него не видела, исстрадалась я, живу в бедности, хожу избитая, не отказывайтесь от меня, не вняла я голосу разума и теперь наказана, – последнюю фразу начитанная соседка приписала от себя, с похвальной смелостью слив воедино стиль классический со стилем современным.

Что же предпринять должен был отец по отцовскому своему долгу – пускай даже еще не забылись прежние раздоры, – что же предпринял, получив письмо, Лауреано Карранка? Он позвал сына, Жоакина, парня угрюмого и мрачного, и послал его в Канью за дочкой и внуками, сколько бы их там ни оказалось. Не то чтоб уж очень он их любил – ведь все они были дети пьяницы сапожника, а у старика уже были любимые внуки от других детей. И вот при живом муже вдова и при живом отце сироты приехали в Монте-Лавре и снова привезли кучей наваленный скарб, а уж от мебели остались одни обломки; кое-что отец скрепя сердце разрешил поставить в доме, а остальное пока что выставили на сеновал. Теперь была крыша над головой, на полу расстелили рогожи – вот тебе и кровать, – а чтобы прокормиться, старшие дети пошли просить милостыню: Господь наш Иисус Христос тоже просил, тут стыдиться нечего, стыдно только воровать. Сара да Консейсан работала теперь, как каторжная, чтобы принести в дом что-нибудь кроме детского подаяния, а родители иногда делились с нею припасами, мать была щедрее: оно и понятно, мать есть мать. Так и жили. Но прошло несколько недель, и в Монте-Лавре объявился Домингос Мау-Темпо: сначала он издали следил за женой и детьми, а потом подстерег их на дороге и вышел к ним, сокрушаясь и винясь в содеянном, как он сам красиво говорил, вспоминая, должно быть, те времена, когда был пономарем. Лауреано Карранка страшно рассвирепел и раскричался: если, мол, Сара да Консейсан, дура безмозглая, опять свяжется со своим проходимцем, то она ему больше не дочь. Домингос повел речь с большой осторожностью: он-де избавился от своих дурных наклонностей и греховных пристрастий, исправился и за то время, что был в разлуке с семьей, понял – а раньше-то как слепой был! – до чего же любит жену и дорогих деток. Сеньор тесть, обещаю вам и клянусь, хотите на колени стану! Под воздействием этих слов и потоков слез, которые при этом проливались всеми домочадцами, гнев старика слегка утих, и семейство Мау-Темпо обосновалось в деревеньке поблизости – чуть ли не на виду у родителей. Свою мастерскую Домингос открыть не мог, и, как ни мало ему того хотелось, пошел он в подручные к сапожнику Грамишо, а Сара да Консейсан, чтобы помочь мужу и прокормить детей, в той же мастерской стала кроить кожу для башмаков. Ну, а судьба? Домингос Мау-Темпо становился все печальней и вскорости сказал жене так: Надо нам отсюда уезжать, плохо мне здесь, я пойду поищу работы, а ты с детишками пока меня подожди. Что было делать? Сара согласилась и два месяца ждала, почти не надеясь, что муж вернется, и совсем было опять поверила, что она вдова при живом муже, как он появился, веселый – что твой щегол: нашел, мол, и работу, и жилье, едем в Сиборро. Поехали они в Сиборро, и поначалу все было ничего: народ там жил тихий, платили исправно, работы хватало, а сапожник, казалось, и не помышлял о вине, не то чтобы совсем не помышлял – это уж, пожалуй, слишком, но все-таки не пил столько времени, что успел прослыть человеком основательным. Все вышло кстати: в Сиборро как раз освятили начальную школу, и Жоана, которому подошли года, стали учить там грамоте, письму и счету.

Ну, а судьба? Оборотни бродят по дорогам – в определенный день недели они выходят из домов, на первом же пересечении дорог раздеваются догола, ползут по земле, катаются по ней, превращаясь в то, что оставило на ней след. Какой угодно след или же только след животного? Любой, любой след, сеньор, был человек, который обернулся тележным колесом и покатился, покатился по дороге, но чаще всего, конечно, они превращаются в животных; вот, помню, был такой случай – это истинная правда, сеньор, об этом много было толков – один человек, не помню уже, как его звали, жил себе с женою в Монте-до-Куррал-да-Легуа, неподалеку от Педра-Гранде, и каждый вторник, ночью, выходил из дому, но он, правда, знал о своей особенности и предупредил жену: никогда, мол, не отпирай дверь, если меня нет дома, не отпирай ни за что, что б ты ни услышала, а слышала она такие крики и вопли, что у добрых христиан кровь стыла в жилах и никто не мог уснуть, но женщины, как известно, страсть любопытны, и вот однажды она набралась храбрости, захотела все увидать своими глазами – взяла да и открыла дверь. Господи Иисусе! Что же она увидала! Прямо перед ней стоял огромный хряк, а верней сказать, племенной кабан, башка вот такая, ну, он и бросился на нее, как лев, хотел ее сожрать, хорошо, она успела захлопнуть и запереть дверь, однако кабан этот все же ухитрился выдрать ей зубами клок юбки… Вообразите себе, как перепугалась бедная женщина, когда на рассвете муж вернулся домой, а в зубах у него – этот самый обрывок материи, уж он ей объяснял-объяснял, что как по вторникам выходит со двора, так и оборачивается кабаном или другим каким животным, так что пусть она ему не отворяет дверь – он за себя не отвечает и может ее погубить… Да, это история… Жена пошла к родителям мужа, те встревожились, что сын их стал оборотнем, ни за кем в роду такого не замечалось, а сын-то был единственный, отыскали ворожею, та прочитала молитвы, какие полагается в таких случаях читать, произнесла заклинания и велела поджечь тулью шляпы, когда тот превращается в оборотня, и тогда, мол, все кончится. Так все и было, верное оказалось средство, подожгли на нем шляпу и излечили его. Это оттого, должно быть, что в голове нехорошо, а подожжешь шапку – мозги станут на место, да? Чего не знаю, того не знаю, ворожея ничего об этом не говорила, а вот расскажу вам еще одну историю: здесь, совсем рядышком с Сиборро, жила на ферме семья, муж с женой, жили как люди, разводили кур и другую птицу, но муж каждую ночь – он каждую ночь становился оборотнем – вставал с кровати, шел в курятник и давай там кукарекать-кудахтать… Представьте, что было, когда жена через окошечко в двери увидала, как муж ее обернулся исполинской курицей… Размером с кабана. Ах, не верите, ну, тогда дайте дорассказать: была у них дочка, и собиралась она замуж, на свадьбу зарезали много кур – у них только куры и были в хозяйстве, – а в ту ночь жена почему-то не услыхала, как муж поднялся, и кудахтанья его тоже не услыхала… никогда не угадаете, что же случилось: муж пошел во двор, к тому месту, где накануне резали кур, взял нож, стал на колени да и перерезал себе горло, а тут жена хватилась мужа – смотрит, кровать пуста, – пошла искать и нашла его уже бездыханным в луже крови… Вот это и есть судьба.

А Домингос Мау-Темпо опять взялся за старое – работал спустя рукава, пил, тиранил жену, не обходилось без ругани и рукоприкладства. Мама, что ж это творит проклятый?… Тсс, сынок, об отце нельзя так говорить. В этих и подобных ситуациях всегда идут такие беседы, не принимайте всерьез ни обвинения, ни оправдания. Но пыль нищеты уже припудрила лица этих людей, и дети, которые успели это понять, ходили просить именем Христовым. Ну, а люди в тамошних местах сердобольные и совестливые – вот хоть хозяева дома, где жило семейство Мау-Темпо: всегда давали им поесть… Но дети – народ жестокий, и вот однажды, когда в доме хозяев пекли хлебы и одну ковригу, как водится, оставили для Жоана Мау-Темпо, хозяйские дети, одноклассники его и приятели, зло подшутили над ним: привязали мальчика к кормушке для скота, положили перед ним эту ковригу и, пока он всю не съел, не отпустили… А еще говорят, есть Бог на небе… Ну, тогда и случилось, что должно было случиться. Злоключения Домингоса Мау-Темпо подошли к концу. Однажды днем он сидел возле дома, притачивал каблук, а потом вдруг бросил все, что у него было в руках, снял передник, зашел в комнату, скатал в тючок свою одежду, вынул из сундука краюху хлеба, сунул это все в заплечную сумку и исчез. Жена с двумя младшими детьми была на работе, Жоан – в школе, а брат его рылся на помойке. В последний раз вышел тогда Домингос Мау-Темпо за порог своего дома. Он еще появится там, еще что-то скажет и что-то услышит в ответ, но история его на этом кончается. Два года будет он бродяжничать.