Подозреваемый
Шрифт:
— Нерв зацепили, — сказала Жанна. — Лежи спокойно. Врач рекомендовал покой и еще раз покой.
Потом Жанна сходила куда-то за молоком и крупой. Сахар у меня был в запасе. Она приготовила мне отличную молочную кашу и стала кормить с ложечки. Я запротестовал. Она улыбнулась:
— Боишься подпускать к себе?
— Не боюсь, — ответил я, хотя она угадала мой настрой. Я с удовольствием поел кашу, и мне стало легче.
Жанна сидела рядом, готовая в любую секунду выполнить любое мое желание. Она ждала. Я знал это ее напряженное состояние, когда она в ожидании примирения сдерживала себя. Так бывало после наших продолжительных ссор. А потом кто-то из нас, чаще всего я, не выдерживал и раскрывал объятия, и Жанна бросалась ко мне со словами песни: "Давай никогда не ссориться…" Сколько в ней в такие минуты было щедрой ласки, готовности
— И сколько платят тебе на твоей службе? — это вырвалось потому, что где-то внутри меня по-прежнему разъедала гадкая мысль с обвинениями: "Зачем же ты ко мне пришла, раз тебе там так хорошо…" Она поняла меня и резко, однако с улыбкой спросила:
— Это так важно для тебя? Тебе нужны деньги? Могу одолжить!
— Да нет, я просто так. Спасибо тебе за все.
— Мне твоя благодарность не нужна. Все, что я делаю, делаю для себя. Ты самое светлое пятно в моей жизни.
— Всего лишь пятно? — улыбнулся я, довольный своей подковыркой, снова из меня полезло все самое отвратительное.
— Не придирайся к словам. Я скоро уйду. Когда понадоблюсь, дай знать…
— Не сердись на меня. Я всегда о тебе хорошо думаю.
На глазах Жанны блеснула слеза.
— Разве я виновата, что я такая.
— Прости меня за все, — сказал я и поцеловал ей руку.
— За все не могу. — Она точно просветлела.
— Но хотя бы частично, — нежно и просительно улыбнулся я, готовый раскрыть для нее свои объятия. Но в это время в дверь постучали, и она пошла открывать.
— К тебе гости, друг мой, — сказала она не без иронии, и я увидел в проеме дверей Светлану Хрусталеву.
Хотя я и понимал всю непоправимость ситуации, но все-таки сердце мое екнуло, и какая-то радостная волна прокатилась по всему моему телу. Жанна бросила на меня быстрый скользящий взгляд и отвернулась. Я знал, Жанна обладает тем безошибочным интуитивным чувством, которое позволяет ей мгновенно получить точную информацию обо всем происходящем. Мне стало невыносимо жалко ее, а предательница-душа безмерно возликовала, когда Жанна сказала:
— Ну мне пора уходить, мой дружочек. Надеюсь, за тобой будут хорошо ухаживать.
В две секунды она собралась и, помахав мне рукой, быстро вышла из комнаты.
— Я не вовремя? — сказала Светлана. — Простите меня. Но я не могла ждать. Когда я узнала, что с вами случилось, не находила себе места, потому и примчалась… Не вовремя? — еще раз спросила она робко.
— Очень даже вовремя, — сказал я и распахнул для нее свои объятия. Светлана плюхнулась в мое тепло, зарылась в мою рубашку, ее плечи задергались, и на груди я ощутил ее слезы. Я боялся пошевельнуться. Боялся встретиться с нею взглядом. Вечно бы вот так молчать и так облегченно чувствовать упругость ее тела.
— Неужели это правда? — прошептала она, чуть приподняв голову. — Я так счастлива!
— Больше никогда не будешь писать грустных стихов?
— Буду. Я всегда буду бояться потерять то, что нашла сейчас.
— Что же ты нашла? — спросил я не без кокетства.
— Счастье, — ответила она и снова уткнулась в мою грудь.
То взлет, то падение…
Все поразительно в этом мире: смена режимов, жизнь и смерть близких, рождение любви и вспышка новых сил в человеке, перевоплощение до полной неузнаваемости людей.
Ну кто бы мог узнать в изящном человек во фраке с черной в вишневую крапинку бабочке, с прической, где волосок приглажен один к одному, кто бы мог узнать в нем прежнего Инокентьева, нечесаного и небритого, в старом замусоленном пиджаке и огромных рабочих ботинках?
Инокентьев встретил меня с распростертыми объятиями:
— Ни алтарей, ни истуканов… Боготворите только свет. Помните, я вам Бунина читал в следственном изоляторе? Что ж, будем благодарить Бога за то, что наше времечко пришло. Ваши картины на экране еще лучше смотрятся! Знаете, я не люблю живопись в кадре, она всегда выглядит как-то искусственно. А тут прямо-таки новая жизнь, новый живой импульс, знаете, это просто чудо. — Он показал мне заснятые на пленку мои портреты, пейзажи, исторические и современные сюжеты. — Ба! Знакомые все лица. Вы — гениальный художник! Предвидец. Редчайший
в истории человечества случай, когда творец умудряется заранее написать тех, кто станет у власти обновленного государства. Жаль, нет Долинина и Петрова, но и они увековечены вашей кистью. А какова Ириша моя? Принцесса! А Сашенька. Она теперь социальным обеспечением ведает. Фигура. Сам президент ей ручки целует. А Антонов недавно устроил международный аукцион антиквариата. Говорят, там и этот ваш злополучный кулон был. Восемьсот тысяч баксов отвалил за него один швед. Нашли денежки для голодающих шахтеров и металлургов. А Шамрай в два месяца сумел решить налоговую проблему. Он знаешь, что придумал, — тут Инокентьев наклонился к моему уху. — Поставил на службу государства все криминальные группировки. Банки и бизнесмены задавлены с двух сторон: попробуй не уплати налоги. И все довольны: учителя и врачи готовы Шамрая на руках носить. Ему безумно понравились твои портреты, где он изображен с Сашенькой и Петровым, — и снова мне на ухо, — готов отвалить тебе пять тысяч баксов, но ты проси больше, у него есть кое-что в загашнике, да и у Сашки казна не пуста, ты увидишь, сколько на ней навешано всего: одно колье чего стоит. Говорят, какой-то скандинавский король ей подарил. Конечно, в обмен на наш антиквариат. Да теперь уж какая разница — наше, ваше: все у Сашки под юбкой оказалось. С Шамраем в законном браке. Вторая леди в нашем шалмане.— А первая кто?
— Ириша, разумеется. Отдал ее замуж за Касторского. Старик долго не протянет. Пусть побалуется моим сокровищем.
— А Касторский тоже в должности?
— Нет, он за кадром. Теневик. Но в его руках теперь все — и нефть, и уголь, и колбаска, и рыбка.
— А, вот кто к нам пришел! — это был голос Сашеньки. Я сразу узнал ее. Мама родная! Обернулся и обомлел. Изящна, как змея, в черном с золотом, и что-то голубоватое, тоже с золотом вокруг шеи, и красота ослепительная.
— Сашенька, вы ли это! — ахнул я в искреннем восторге.
— Она, она, сучка моя, — это Шамрай в джинсовом костюме, с короткой стрижкой, в модной рубахе. — Поцелуйтесь на радостях. Вспомните старые шуры-муры…
— Толя, как ты можешь, — обернулась к мужу Сашенька. — Мы с Виктором Ивановичем замышляли живописный сериал, еще когда тебе и не светило быть вице…
— Ладно, ладно, — промычал Шамрай и в мою сторону: — Признаюсь, ошибся в тебе. Да что старое вспоминать, — и с ходу, — продашь пару картин, не обижу, отвалю, сколько запросишь.
— Двадцать, — выпалил я, сразу представив, что все мои проблемы будут решены одним махом.
— Чего двадцать?
— Тысяч баксов, — отчеканил я и добавил: — А там смотри, я не настаиваю.
— По рукам. Зурабыч — ты свидетель. Многовато запросил, да хрен с ним. Мои бумажки, его холстики, какая разница, шило на мыло меняем. Налей нам, Сашка, обмоем сделку…
— Мальчики, только после съемок, — завопил Инокентьев.
— Да ладно тебе, от одной рюмашки ничего не изменится.
Мы выпили, и минутой спустя начались съемки: я был в какой-то невероятной, я бы сказал, полуагонии: голова кружилась, грудь распирало, благо говорить мне приходилось мало, ибо каждый из моих живописных героев хотел сам что-то сказать. Здесь были люди самого разного плана: рядом с Шамраем и Сашенькой Шурик Скудев, он ведал продажей самосвалов, и его сестричка Зинка одноглазая, рядом с Назаровым и Шиловым Костя Рубцов с Солиным, занимавшим теперь пост прокурора округа. А рядом с ними стояла Жанна с французом Ксавье, она недавно вышла за него замуж и собиралась выехать на постоянное местожительство в Париж. Поодаль от нас с Антоновым и Иришей шептался Касторский: он ничуть не изменился, так же просто, как и прежде, одет, только на мизинце появился огромный перстень, отбрасывающий в разные стороны длинные сверкающие лучи. К ним подошел министр внутренних дел Мерцалов, он только что назначен министром и сразу с первых шагов стал поддерживать все добрые начинания Назарова и Шилова.
Я лихорадочно всматривался в зал. Наконец-то нашел милое моему сердцу лицо Светланы. Она, должно быть, не сводила с меня глаз, и стоило мне лишь прикоснуться к ней взглядом, как она закивала мне своей прелестной головкой и помахала, так знакомо уютно прижимая свою руку к груди.
На меня вдруг зарычал, сильно ущипнув за руку, Инокентьев.
— Не отвлекайтесь. Пяльте свои буркала лучше на Мерцалова, он сейчас речь будет держать…
Мерцалов говорил сидя, вальяжно развалившись в кресле: