Подселенец

Место уж больно хорошее, такое специально ищи — не сыщешь. Правда, Колыванов этого мнения не разделял.

— А по мне, вашбродь, — не переставал бубнить тот себе под нос, но так, чтобы слышали все окружающие, — тикать надо отсюда. Покойника встретить — это всегда не к добру, без разницы, будь он хоть православный, хоть басурманин. Плохая примета. Азат, ты в приметы веришь?

— Нет, — флегматично откликнулся татарин. — Мне Коран запрещает.

— Нехристь, одно слово, — сплюнул Колыванов и тут же испуганно принялся креститься: на любом кладбище плевать — примета очень даже плохая.

— Нехристь и есть, — согласился татарин. — Зато мертвяков не боюсь. Не то что ты. А батька прав: место — лучше не найдёшь, — он оценивающе окинул взглядом заросшие кустарником холмы, окружающие поляну.

Есаул аж пятнами пошёл:

— Да я… — но тут же нашёлся. — А свинину или сало есть тебе Коран твой не запрещает? Или водку глушить? Тоже мне, правоверный…

— Водку не запрещает, — откликнулся Азат. — Коран про водку ничего не говорит, только про вино. А сало… Аллах как говорит: если выбор перед тобой встал: сало есть или умереть — ешь, потому как живой мусульманин Аллаху милее мёртвого.

— Ага, а то тебе кроме сала жрать нечего, — ухмыльнулся есаулю — Тоже мне, праведник…

— Грешник я великий, — согласился Азат, — душегубец, за то мне в аду и мучаться, а не за сало. А не перестанешь языком молоть, ещё один грех на душу возьму: друга убью. Хоть и дорог ты мне, есаул, как брат, но грехом больше, грехом меньше… Натура у меня такая, да и достал ты.

— Это кто ещё кого достал-то? — начал снова заводиться есаул…

— Замолчите, Колыванов, — раздражённо посоветовал Граевский, и есаул сразу сник: если Батька называет на Вы и по фамилии — значит, спорить и правда не стоит, чревато…

— Где же Леший? — как бы про себя поинтересовался Граевский, раздражённо отбросив ожёгший пальцы окурок.

— Да тут я, Константин Фёдорович, тут, — Леший, по своему обыкновению, появился будто из ниоткуда. Только что не было его, и тут: здрасьте — стоит как ни в чём не бывало, в сторону смотрит (была у Лёхи такая черта — прямо в глаза он никогда не смотрел), веточку какую-то в руках вертит, словно и не уходил никуда. К этой странности его в отряде давно привыкли, потому и не удивлялись уже. Правда, поначалу Колыванов как-то пообещал Лешего подстрелить, если тот ещё раз незаметно к нему подкрадётся. Тот сделал выводы и начал вежливо покашливать, если приближался к есаулу со спины. Раньше тот всё ещё вздрагивал, особенно если появлялся Лёха в не самый нужный момент, но потом притерпелся. С другой стороны, Леший делал это из чистой вежливости — попасть в него, если он этого не хотел, было очень непросто.

— Докладывай уже, — нетерпеливо потребовал Граевский, — чего там усмотрел?

Лёха попытался выдержать паузу, набивая цену, но, наткнувшись на не сулящий ничего хорошего взгляд командира, предпочёл молчание не затягивать.

— Значит, так, — начал он. — Сначала о плохом. Их больше, чем нас. Я двадцать шесть душ насчитал, это без лошадей, конечно. Лошадей, кстати, мало. Конных всего пятеро, плюс две под поклажей. Но нам от этого не легче.

Граевский кивнул. Это в степи бы они от такого отряда ушли, даже не запыхавшись, а в тайге, где особо не поскачешь, конный ты или пеший — разница небольшая. Леший меж тем продолжал:

— Оружие у них простое: винтовки, кое у кого гранаты. Пулемёта не видел, значит, нет его. У командира и комиссара ещё пистолеты. У одного из рядовых тоже есть, но он его прячет: то ли ворованный, то ли ещё чего…

Есаул усмехнулся: а ведь молодец Леший. Начальство красное про пистолет спрятанный и не подозревает, а Лёха моментально просёк. Знатный бы из него казак получился, но… А хотя чем и не казак? Только что урка, так это и не минус в лесной жизни как бы.

— А хорошего-то что тогда? — поинтересовался батька.

— Хорошего в нашей жизни нет, — философски откликнулся Леший, — а вот неплохое случается временами. Ну, во-первых, что серьёзных людей там человек шесть, не больше. Командир явно из матросов, хоть и в седле держится крепко. Видно, что из бывалых. Комиссар. По повадкам из наших, из деловых, но точно не скажу: может, по тюрьмам поднабрался. Но глаза у него нехорошие, примерно как у Серёги нашего.

Крылов никак не отреагировал. Ему было глубоко наплевать, что кто-то там думает о его глазах.

— Ещё четверо есть, которые повоевали, на фронте были, таких сразу заметно, — продолжал Лёха. — Остальные — мусор. Крестьяне или из фабричных. Может, и стреляли в них когда, но они и сами этого не поняли. Грабить такие могут, орать, прикладом садануть, но не больше. Винтовки как косы или топоры держат, мусор, короче. Хоть и здоровые мужики такие, мордатые, но… Не здоровее Азата того же. На фронте, Константин Фёдорович, сами знаете, такие первыми в могилу укладываются. И этих уложим, если господь поможет.

— Господь тому помогает, — заметил Граевский, — кто сам о себе позаботиться может. Ещё что?

— Тут того, — слегка замялся Леший, — дед давешний с ними, потому и идут так ходко.

Константин только тихо матюгнулся сквозь зубы.

Деда Граевский, конечно, помнил, ведь не далее как вчера встречались. Получилось так: вышел отряд вчера на небольшую лесную полянку. А на полянке не то чтобы стойбище какое-то тунгусское, а целый хутор, если можно так сказать. Домов деревянных, конечно, и в помине нет, но чумы тунгусские, из шкур сшитые, стоят очень давно, сразу видно. Опять-таки какой-то огород присутствует, коптильня, что-то навроде склада. Народу на стойбище немного: три взрослых мужика, жёны их, бабки какие-то и детишки, на чертенят похожие. Эти в чумах поменьше живут. А в центральном главном только один старичок обитает. Хотя какой он "старичок"? Крепенький ещё, бойкий, всего и отличия от остальных мужиков, только что седой. И обряжен, как пугало. Поверх одёжки мешочки какие-то, пёрышки, бусинки, палочки разные торчат.

Дедок-то навстречу отряду первым и выскочил. Затараторил чего-то по-своему, руками замахал. Следом за ним и бабки заголосили. Потом дети подключились, захныкали, сопли распустили. Мужики же сразу в лес ломанулись, видать, какой-то опыт общения с русскими имели, ну да и бог с ними, далеко от семей не убегут.

Детско-бабий вой неуклонно нарастал, так что Колыванов не выдержал и пальнул в воздух для острастки. Все как-то сразу замолчали, погрустнели и разбрелись по своим делам. А дед, вот диво дивное, начал по-русски говорить. Плохо, конечно, с трудом, но получше многих китайцев, на которых Граевский ещё в Питере насмотрелся.

Оказалось, что не всё племя тут обитает, а только старичок с сыновьями и ихними семьями. Ну и с жёнами своими, матерями сыновей. Ему, старичку, жён, конечно, больше положено по статусу, но да ну их — хлопот и без того хватает, да и не молод патриарх уже.

А человек дедушка большой, "Говорящий с духами", шаман то есть. Есаул тут же креститься и плеваться начал, но Граевский его быстренько угомонил: чужие обычаи и верования нужно уважать, если не хочешь стрелу меж лопаток из кустов ненароком получить.