Подсолнухи
Шрифт:
С малиной пироги — объедение, но и они не часты. Это если уродилась в лето в лесах малина, да найти время сходить за нею, нарвать ведра два. А на малину урожай не каждый год. Нарвал, перебери, истолки, и не толкушкой, как картошку, а ложкой деревянной в кастрюле. Даже и не толочь следует, а примять хорошенько. Перемятую, перемешанную с долей сахара малину разложи небольшими лепешками на жестяные листы, поставь в русскую печь, да чтобы жару сильного не было, иначе расплывутся лепешки. И пусть они там стоят сутки, от протопа до протопа, сохнут. Высохли, в мешочек их сложить и подвесить в сухом месте, чтоб не покрошились, не заплесневели. Вот сколько забот с малиной. А подошла пора пироги печь, взял лепешку, залил едва теплой водой, размочил, перемешал, опять же добавь ложку-две сахару, попробовал на вкус — и в пироги. Так же вот и со смородиной
— Утром пироги с осердием и блины с кислым молоком, — прервав мои размышления, сказал младший брат. — В обед картошка с мясом, я спрашивал. А холодец пообещала на рождество или на Новый год. И пироги с творогом на рождество. Вот наедимся холодца. С квасом. Ведь ты любишь с квасом?..
Зима долгая, праздников много, матери надобно припасы распределить так, чтобы на все хватило. Корова заметно стала сбавлять молоко, скоро отел, на январь приходится, куры зимой не несутся, мяса и сала килограммы считанные, вот и думай, чем кормить семью в будние дни, что оставлять к праздникам, чтоб и перед людьми не стыдно было. Зайдет кто — нужно к столу пригласить, угостить: без этого праздник не праздник. У матери примерно рассчитано до весны, что и как пойдет с едой. В будни картошка, суп, картошка. Праздник наступил — немного взять из припасов. Лишь бы только не занимать у соседей: там маслица, там яиц десяток. Занимать легко, отдавать трудно. Начни занимать — войдет в привычку, не расхлебаешься. Не отдал вовремя, как обещал, ославят бабы на всю деревню, за спиной не перестанут смеяться твоей. Со стыда сгоришь, каяться начнешь.
Нет, мать не ходит по дворам, не позорит себя, как бы трудно ни приходилось. Взяла что — отдаст ко времени. А к ней когда приходит соседка закваски попросить, молока кринку, еще что-то, даст с доброй душой и радуется, что вот и она не из последних и к ней люди обращаются за помощью, хоть за малой, но идут. Иной раз и сама молока отнесет, без отдачи.
Мать легла, братья давно спали, а я все лежал, думал о праздниках, о семье нашей, о том, как мы живем. О том, как вырасту я скоро, стану взрослым, и женюсь, и будут у меня дети, а я стану так же заботиться о них, как заботятся сейчас о нас наши родители, и что мы тогда тоже всей семьей будем отмечать праздники. Думал, думал — и заснул себе, отвернувшись лицом к чувалу. И снов никаких не видел на этот раз — сладко спалось на теплой печи, под старой материной изношенной фуфайчонкой.
А когда проснулся, было позднее утро, ходики показывали девять, мать отстряпалась уже, лампа горит, но фитиль прикручен — рассвет за окнами. Отец в чистой рубахе, выбритый, сидит за столом, ест, макая блином в тарелку с кислым молоком. Рядом один перед другим стараются братья. Рты у них в молоке, в молоке щеки. Посапывают братья, едят. На столе еще одна тарелка, для меня. Я шевелюсь на печи, чтоб обратить внимание на себя, жду материного приглашения за стол, для меня это так важно.
— Ну и здоров же ты спать, — говорит мать, сама садясь к столу. — Вставай, умывайся да завтракай скорее — на улицу опоздаешь. Шурка давно на деревню побежал, — мать усмехается, — не дождался тебя. Отец, подлить молока?..
Я проворно слезаю с печи. В избе нашей все так же, как и вчера, но вроде бы и не так, что-то изменилось, добавилось новое, незаметное. Настроение изменилось, — праздники наступили. После завтрака я спрашиваю мать, что помочь ей, хотя знаю, что она откажется от всякой помощи. Да и рановато еще из дому к играм выходить. Насчет Шурки мать пошутила.
— Все уже сделала сама, — говорит мать, — скотину напоила, сено разложила по яслям, навоз сгребла в угол, потом вывезешь. Сена с крыши сбросила на целый день, воды в избу наносила. Идите играйте. И я отдохну. К Матрене Безменовой собиралась посидеть-поговорить. Вчера она не заходила к нам попроведать. Не заболела ли? Наелись? Давайте со стола соберу…
Одеваюсь, выхожу в сени, на крыльцо. Стою некоторое время на крыльце. И деревня будто другая, чем вчера. Странно — уходить из дому нет охоты. Всегда так: ждешь, ждешь свободного дня, а дождался — пропало вдруг всякое желание бежать к приятелям, затевать игры. Это потому, что никто тебя не держит, не заставляет работать. А иначе бы давно удрал. «Навоз, что ли, вывезти в огород?» —
думаю я, но решаю сделать это завтра. Пойду к Шурке Городилову, чем он занимается? Спал, видимо, как и я, пока не выспался.Шурка подымается из-под берега Шегарки с ведром воды, машет рукой. Я подхожу к нему. Шурка поставил полное ведро на тропу, отдыхает.
— В контору пойдем? — спрашивает он, передохнув, берясь за дужку ведра. — Патефон послушаем. Или на сушилку, за снегирями? У меня решето есть подходящее. Помнишь, договаривались с осени еще насчет снегирьков, а?
— Давай сначала в контору, — предлагаю я, — а после на сушилку. Никуда от нас снегири не денутся. Неси воду, я подожду тебя на дворе. Побыстрее!
Шурка относит ведро с водой в избу, и мы, перейдя Шегарку по пробитым через огороды стежкам, идем в контору посмотреть, что там делается в этот день. Мороз не шибко злой, но с ветром, и мы шагаем, поворачиваясь на ветер то одним, то другим плечом. Ветки тополей и черемух, что почти в каждом палисаднике, густо заиндевели. И перелески за огородами в инее.
К углу конторы, поднятый на высоком древке, прибит красный флаг. Он надувается под ветром, хлопает концами, обвисает на минуту и опять развевается, поднятый ветром. Под флагом, от угла до угла, протянута широкая полоса красной материи, на ней белыми буквами написан лозунг об Октябрьской социалистической революции. А в конторе шумно. В передней полно народу, парни, девки, мужики женатые. Разговаривают все сразу, и не поймешь ничего. В председательском кабинете тоже толкутся; орет вовсю патефон; счетовод, пожилой, хромоногий мужик, крутит ручку патефона, меняя пластинки. Рядом один из парней точит на небольшом плоском бруске иголки. Председатель без шапки, но в полушубке, сидит на своем месте — стол его в углу, возле окна, разговаривает о чем-то с мужиками постарше. Все уже навеселе малость, смеются, перебивая друг друга в разговоре.
«Пой-дем, пой-дем, Дуня! — наяривает на всю контору патефон. — Пойдем, Дуня, во лесок, во лесок! Сорве-ом, сорве-ом, сорвем, Дуня, лопушок!..»
Патефон в темно-синей коробке, головка, ручка, другие части сверкают никелем. Около патефона стопкой лежат пластинки. Счетовод к патефону никого не подпускает, боится, что ребята сорвут пружину. Сам заводит, сам меняет пластинки, осторожно опуская на край пластинки тяжелую головку с наточенной иглой. Патефон вынимают по праздникам, остальное время он стоит в шкафу под замком, где хранятся у счетовода счеты, чернильница с ручкой, конторские книги, другие колхозные бумаги.
Пластинок было немного, штук десять, однако, может, на две-три больше, старые заигранные пластинки. Некоторые были треснуты, это счетовод недоглядел, кто-то столкнул их на пол или, облокотись, надавил локтем. Счетовод пытался найти виновного, никто не сознался. Долго после этого не пользовались патефоном — в наказанье. Сердился счетовод. Теперь вроде оттаял. Да и праздники, как не разрешить. Сам председатель здесь…
Патефон купили сразу же после войны, ни радио, ни электричества в деревне не было, почта приходила с большим опозданием — пока это на перекладных от деревни через болота и леса дотащится из города до нас почта. Патефон был радостью для всех — взрослых и детей, и доставали его из шкафа поначалу чаще. Время шло, пластинок новых не покупали, иголки тупились, стачивались, иные уже и пальцами трудно было уцепить, так они сточились. Жалея патефон, счетовод долго играть не разрешил, прокрутит по разу пластинки, закроет под замок, до следующего праздника. «На гармошке играйте, — говорил он ребятам, — ей ничего не сделается, растягивай да сжимай. Обходились ведь когда-то без патефона».
Мы с Шуркой пробрались в кабинет, встали возле стены в углу, поближе к патефону, слушая песни, наблюдая за счетоводом, как, вставив изогнутую ручку в бок патефонной коробки в специальное отверстие, он осторожно накручивал пружину, снимал сыгранную пластинку, откладывал в сторону, брал из стопки другую, щурясь, чтоб прочесть название песни.
Были тут, кроме «Дуни», и «Три танкиста», и «Катюша», и «Наигрыши баяна», и «Бежал бродяга с Сахалина». Были еще пластинки с песнями в исполнении Руслановой. «Из-под дуба, из-под вяза», «Валенки», «Степь да степь кругом», «Окрасился месяц багрянцем». Эти песни любили более других и чаще просили счетовода сыграть их. Пружина у патефона тугая, тянет хорошо, голос у певицы сильный, но пластинка старая, стершаяся, шипит игла, с хрипом получается песня. Крутится пластинка, крутится…