Подставь крыло ветру

~~~

Не могу сказать, почему утка решила приземлиться ко мне на подоконник. Возможно, потому что это было одно из немногих окон, открытых в грозу.

Когда разразилась гроза, я дремал дома, довольный, что работа откладывается до вечера.

Я краем уха слушал радио и с удовольствием узнал, что праздник потерпел фиаско. Казалось, утка не давала покоя охотникам, и вроде как государственное радио только что потеряло последний дрон. При этой новости я улыбнулся: такой поворот меня не расстроил. Я закрыл глаза и слушал стук первых капель по крыше, постепенно погружаясь в сон. И забыл закрыть окно.

Утка не увидела меня? Или увидела, что я не двигаюсь? Не знаю. Знаю только, что из полудремы меня вывел шелест крыльев. Я открыл глаза и узнал птицу, этого черного героя дня. Я был потрясен.

Утка приземлилась на мой книжный шкаф. Дождь немного утих. Когда вода обрушилась на крыши, по комнате разнесся запах озона — грозы, камня и крови богов. Сохраняя спокойствие, я продолжал притворяться спящим. Я размышлял. Белые перья на крестце птицы окрасились в красный цвет. Ее глаза, как и мои, были полузакрыты. Она выглядела так, словно вот-вот умрет. Может быть, поэтому она и прилетела? Чтобы спрятаться у меня дома?

Я по-прежнему не двигался. Не знал, как поступить: возможно, вы помните, что я решил полностью отдаться тому, что осталось от ежедневного счастья; помните, я пытался проживать каждый день в удовольствие, так, будто Смерть ждет меня за поворотом; и вот самое настоящее удовольствие оказалось у меня под носом. Я вспомнил, как в детстве ел утиную ножку с яблоками. Я попытался понять, когда в последний раз ел мясо. Около месяца назад? Думаю, то была баранина. Жесткая баранина. Настоящая подошва, и при этом безумно дорогая. А тут целая утка! Я должен был рискнуть.

Утка сидела неподвижно и, казалось, ничего не замечала. «Раз какой-то идиот подстрелил ее… раз она уже почти мертва, было бы глупо не поймать птицу и не отнести ее в „Тур д’Аржан“» — такова была суть моих размышлений. Конечно, я не участвовал в охоте. В какой-то степени я понимал, что не заслужил ни этой птицы, ни этого уникального ужина. Но что я мог сделать? Мне повезло, вот и все. Некоторые выигрывают в лотерею с первого раза. Теперь моя очередь. Посмотрим, отвернется ли после этого от меня удача. Поеду на велосипеде: если пойду пешком, птицу у меня могут украсть. По пустынным улицам я доберусь туда менее чем за двадцать минут.

Меня беспокоила одна проблема: придется терпеть общество президента и сидеть перед толпой журналистов в течение всего ужина. Я представил, как все эти люди будут смотреть, как я ем, задавать мне вопросы личного характера, а это испортит мне все удовольствие. Я представил себе этот разговор, возможно худший, чем беседа с тем пьяным в бистро во время обеда. Представил, как наш милый президент берет себе утиную грудку, а мне оставляет ножки или даже что похуже. И это не говоря уже о дурном вине, которое мне поднесут в конце трапезы, даже еще до десерта, чтобы я поскорее ушел. Тогда я, без сомнения, почувствую унижение. Как я в таком расстройстве чувств доберусь до своей комнаты под крышей? Но я должен был принять во внимание еще более важное соображение: меня ждали двадцать миллионов чудесных новых франков. Я представил все удовольствия, которые мог бы себе позволить с такой суммой, и встал, чтобы закрыть окно. Утка была в ловушке, мне оставалось лишь поймать птицу. Что, учитывая ее состояние, было не очень сложно.

~~~

Силы оставляли птицу, но она не дала себя так просто поймать. Утка долетела до книжного шкафа, потеряла равновесие и упала.

Она лежала на ковре и почти не двигалась. Я мог бы схватить ее, как охотники — загнанного и изможденного оленя. Казалось, птица хотела умереть. Раз и навсегда. Я посмотрел на утку и сказал себе, что ее время еще не пришло, да мне было больно даже смотреть на нее. Ей еще предстояло вынести удушение, духовку, нож, серебряный поднос… А мне оставалось лишь наклониться, чтобы ее схватить. Но я посмотрел на птицу тут, у себя на ковре, с окровавленными перьями, и почувствовал жалость. Я уже очень давно не испытывал ничего такого. За эти годы я ожесточился. Ибо таковы были правила игры. Теперь это был единственный способ жить.

Да, так и было: мне стало очень жаль эту птицу; к себе я тоже испытывал горькую жалость, которая, надо сказать, была очень похожа на презрение. Жалость — опасное чувство: она запускает механизмы, которые мы не можем контролировать. Вот почему я редко позволяю себе ее испытывать.

Я опустился на колени посреди комнаты… Внезапно я подумал о своем детстве, об утках в фонтане Тюильри, о маме и детских песенках, которые она мне пела. «Утка уточке сказала…» А что там дальше? Какая-то игра слов… Да, точно. А может, мама пела что-то другое… О ласточке, которая собирается покинуть гнездо. «Смелее, — сказала ей мать. — Подставь крыло ветру». Эти слова потрясли меня, я ведь забыл о них на сорок лет: «Я, как ласточка, лечу в будущее. Жизнь моя будет прекрасна. Прощайте, друзья. Не забывайте меня».

Мой ум, как раскручивающаяся пружина, продолжал с бешеной скоростью собирать воедино осколки прошлого. Меня душили слезы и смех, я вспоминал разговоры, которые так старался забыть. Но время не притупило воспоминания, они были такими яркими, что страдания мои стали безмерными.

Внезапно я вспомнил, что было за несколько дней до первой волны эпидемии. В самом-самом начале. Еще никто не знал, что происходит и что с нами случится. Вскоре люди будут умирать на улицах, и никто не осмелится подобрать трупы. В тот день меня не было в студенческой комнате, где я живу до сих пор. Я готовился к экзаменам. Зашел в табачную лавку, чтобы купить сигареты, и не подозревал, что это будет моей последней вылазкой в ближайшие несколько месяцев. В тридцати шагах от моего дома мне бросилась в глаза странная сцена. Сцена в чем-то торжественная и мрачная. Над канализационной решеткой, на куче гниющих листьев, сидели три птенца. Их перья намокли, глаза были закрыты, а клювы, наоборот, открыты. Три воробушка сидели бок о бок, будто кто-то их туда специально посадил. Я помню, как это меня взволновало. Хотя я не был суеверным, я воспринял эту сцену исключительно как дурной знак. И с ужасом увидел в последующие дни, насколько верным было мое предчувствие.

Прошли годы. И я забыл, усилием воли, трех маленьких воробьев с улицы Гёте. Я постоянно стремился стереть из памяти все, что было до событий. Нужно было перевернуть страницу. Чтобы забыть наши слезы и наши братские могилы. Таков был дух времени. Сегодня, глядя на эту утку, умирающую на ковре в моей комнате, я понял, как мы ошибались. Я смотрел на утку, а сам думал совершенно о другом. И совершенно беспорядочно.

Я думал, как был наивен и как быстро прошла эта наивность. О том, что молодости как таковой у меня не было. Думал об умерших друзьях и родных. Мне казалось, что эта раненая птица рядом со мной воплощает в себе все страдания прошлого, которое выходит на поверхность, оставаясь нетронутым. Мне также показалось, что я изменился. Хотя я против воли уносился в прошлое, во времена утраченной беспечности, в потерянную юность, я уже был не тем человеком, что двадцать лет назад.

Я чувствовал себя скорее другим, что совсем не успокаивало. Все, что раньше составляло мою сущность, просто испарилось. Персонаж, которого я создавал годами, исчез, и я не узнавал того, кто пришел ему на смену. Я так много сделал, чтобы обрести постоянный контроль над собой, и все в одночасье развалилось. Я сейчас переживал, как и в начале своей взрослой жизни. Чистый лист, сказал я себе, вот оно — первое утро мира. Я больше не узнавал себя, а если бы узнал, то расплакался бы. До этого момента я чувствовал себя комфортно в нашем новом времени, а теперь вдруг растерялся, стал нагим. Я паниковал, как заблудившийся в лесу малыш.

Как вид простой утки мог вызвать такое потрясение? Не знаю, я и по сей день пытаюсь ответить на этот вопрос. Это была просто птица, с круглыми глазами, большим животом и короткими ногами, и никаких сверхъестественных способностей она не имела. Так как же? Может быть, потому что я давно не видел живых уток?

Может быть, она олицетворяла наше прошлое? Может, была мостиком, связывающим нас с тем, чего уже не вернуть?

Я перестал размышлять и осторожно взял утку в руки. Она была без сознания. Я чувствовал биение ее сердца, тепло тела и мягкость перьев. И я понял, что помочь ей — все равно что спасти себя. Себя и всех тех, к чьей судьбе я раньше был равнодушен.