Подумай дважды (Think Twice)

Из одного столь тщательного старания и научной точности можно было бы создать неповторимый литературный стиль. Но у Айн Рэнд все это входит в одно целое, даже столь, как некоторым могло бы показаться, противоречивые приемы: экстравагантная драма, живая совокупность мысленных образов, страстное оценивание (как читателем, так и автором). Вкратце, чувства эмоциональной вовлеченности верховодит в ее стиле. Чувство эмоциональной вовлеченности не может быть противоречивым, оно является непременным атрибутом стиля, последовательностью чередующих элементов абстракции. Автор, способный опознать абстрактную ценность конкретных фактов, способен судить и о значимости предъявляемых ими ценностей. Разум, который перестает спрашивать о чем-то «Что это?», переходит на следующий фазу, где его вопросом становится «Ну и что?», с готовностью предоставляя нам простой ответ. Тот стиль, который описывает конкретные факты без отсылок к абстрактным понятиям, выглядит сухим или усмиренным (как у Синклера Льюиса или Джона О’Хары]. А стиль, описывающий абстрактные понятия без отсылок к конкретным фактам, при попытке его оценить окажется напыщенным и лихорадочным (как у Томаса Вулфа). В сравнении с обоими видами стилей у Айн Рэнд прослеживается их редкое сочетание: тщательнейшим и осторожнейшим образом проанализированная фактичность вкупе с интенсивной, раскованной эмоциональностью. Первая позволяет поверить во вторую и достойна уважения, а вторая наполняет первую волнительностью.

Настоящие романтические писатели XIX в. (сейчас их таких не осталось) подчеркивали волнующие их ценности в своих работах, и часто это приводило к еще большей красочности, к торжеству драмы и страсти. Но они обычно добивались этого, отвлекаясь на мир прошлого или нее на мир фантазий, то есть забывая о современной для них действительности. Настоящие натуралисты, которые жили около двух поколений назад, подчеркивали те же самые ценности, но очень часто достигали похвальной точности в воспроизведении окружавшей их действительности, правда, обычно ценой отсутствия вместительных абстракций, общих значений и субъективных оценок. (Сегодняшние писатели обычно и вовсе отрекаются от всего и ничего не достигают.) Творчество же Айн Рэнд (как и философия), путем объединения двух составляющих человеческого познания, то есть восприятия и осмысления, добивается возможности вместить в себя как факты, так и ценности.

Айн Рэнд описывает свой стиль как «романтический реализм (более подробно об этом можно узнать в работе «Романтический манифест»). Это определение применимо к ее творчеству на каждом уровне повествования. Для нее «романтизм» не означает бегство от жизни, а «реализм» не приравнивается к бегству от ценностей. В мирах, которые она творит в своих романах, нет места несбыточным фантазиям, но есть место тому миру, который может существовать (по принципу реализма), и тому, который должен существовать (принцип романтизма). Ее персонажи — это не рыцари в сияющих доспехах или марсиане в космических кораблях, но архитекторы, бизнесмены, ученые, политики — люди нашей эры, которые имеют дело с современными, актуальными проблемами (реализм) и представляются читателям не жертвами обществами, а его героями (или злодеями), облик -которых складывается на основе их собственного выбора и ценностей (романтизм).

С таким же успехом определение «романтического реализма» можно применить и к ее стилю. Воспроизведение конкретики, обязательство по отношению к фактам, старательная точность и ясность описаний — это проявления реализма в самом высоком его смысле. Привязанность к действительности как таковой. А обязательства по отношению к абстракции, к широким значениям, к субъективным оценкам, драме и страсти — это непременные атрибуты романтизма.

Повествование Айн Рэнд (как и любого другого писателя) живет только благодаря абстракциям (словам). Благодаря ее способу их выражения она может закладывать в них смысл определенного момента действительности, передавать через них ощущения, порождаемые этим процессом. Читателем такое творчество воспринимается как всплеск силы, который затрагивает его на всех уровнях — на уровне чувств, разума и эмоций.

И хотя повествование Айн Рэнд осознанно, оно не занимается самосознанием, лишь течет дальше, естественно, расчетливо, непринужденно. Она не оглушает, как пиротехнический залп (хотя в какой-то мере так оно и есть). Как и со всей великой литературой, это неповторимое творчество затрагивает струны человеческой души неумолимостью.

Все описанное мной выше в достаточной мере объясняет причины, по которым я все же захотел опубликовать эти отрывки. Воспринимайте их как самостоятельные произведения. И «Веста Данинг», и «Рорк и Кэмерон» являются достойным заключением к истории о многолетней кропотливой работе Айн Рэнд над совершенствованием своего мастерства.

Следующие два рассказа являются неоспоримым доказательством того, сколь многого добился автор рассказа «Муж, которого я купила» за двенадцать лет.

Леонард Пейкофф

ВЕСТА ДАНИНГ

Снег лепил так сильно, что казалось, будто кто-то в небесах изо всех вытряхивал весь пух из подушек. Снежинки беспрестанно застилали ему взор, оседая на ресницы, и Рорк едва мог разглядеть входную дверь. Он стряхнул белую пыль с воротника изношенного пальто, того самого, которое верой и правдой прослужило ему все то время, что в Нью-Йорке бушевали февральские бураны. Он отыскал вход, прошел внутрь и оказался в темном зале, где горела одинокая лампа, своим мерцанием плетя на снегу у порога причудливую мозаику из вьющихся змеек, сотканных из светотени. Весь снег, который он стряхнул с шапки в подставленную ладонь, тут же превратился в талую воду. Он неспешно пошел дальше в непроглядный мрак, к лестнице, по которой ему предстояло преодолеть шесть этажей.

Обеденное время давно прошло, и лишь едва уловимый аромат сыра да лука, доходящий откуда-то из-за закрытых дверей, напоминал об этом. Ему пришлось работать допоздна. В офис внезапно поступило три новых указания, и к тому моменту Кэмерон исчерпал уже весь запас богохульств, действовавших не хуже живительного тоника.

— Прямо как в старые добрые дни, — усмехался Симпсон.

Так они и сидели весь вечер, при тусклом свете ламп, обдуваемые сквозняками, поглядывая на улицу и на засыпанные снегом подоконники в томительном ожидании хотя бы намека на скорую весну.

Рорк был просто измотан, перед глазами у него до сих пор бежали вереницами тонкие черные линии, которые ему приходилось безошибочно чертить весь день; поднимаясь по лестнице, он то и дело смыкал отяжелевшие веки, дабы хоть как-то избавиться от плывущих перед глазами белых паутинок на красном фоне. Но все же эта усталость его воодушевляла, требовала действовать, а не отдыхать, и он быстро продолжал подниматься наверх.

Он дошел до четвертого этажа и остановился. Высоко на темной стене, на грязном стекле окна, за которым беспрестанно порхали снежинки, плясал светло-красный отблеск света. И тут из-за двери его комнаты, находившейся двумя пролетами выше, до него донесся чей-то голос. Он в изумлении прислушался:

...но не задавай вопросов. На них не стану отвечать.

Есть выбор у тебя: принять меня

или пойти своей безмолвною, бесславною дорогой

и невоспетым пасть в безвестной битве.

Перед тобой стою я, безоружна — с одною лишь уверенностью

пламенною в сердце,

непоколебимой, неизменной и неразделенной.

В грядущей битве победу мы одержим хоть сейчас,

если пойдешь со мной ты. Мы переживем

осаду Орлеана, свободу защитим.

И выйдем победителями, верю!

Голос был напряжен до предела, почти срывался, едва справляясь с охватившими его обладателя эмоциями. Он фальшивил в самых неожиданных местах и произносил слова совсем не так, как следовало бы это делать на сцене, будто в исступлении, абсолютно не контролируя речь, лишь надсмехаясь над этим. Голос лунатика, не осознающего даже то, что осе происходящее с ним есть явь, пребывающего в диком экстазе от своего сна.