Подвиг богопознания. Письма с Афона (к Д. Бальфуру)

Дорогой батюшка отец Давид, исключительность обстоятельств заставила меня говорить Вам о себе то, чего никому другому не рассказывал. То малое или великое, что мне дано было пережить, есть дар милости Божией мне, окаяннейшему из всех людей, и я считаю необходимым хранить его, как бесконечно мне дорогое, от постороннего взора, дабы не быть окраденным, почему и просил Вас не говорить обо мне ни с кем. Но связать Вас этим обещанием я хочу в такой мере, которая давала бы Вам возможность, в случае сомнения и нужды действительной, проверить сказанное мною беседою с опытными в духовной жизни людьми; при условии только безотносительного ко мне изложения моих мыслей. Вы можете говорить обо всем, что понадобится; но и это, прошу, делайте с великою осторожностью и разбором. Я понимаю, что Вы до некоторой степени вынуждены были сказать о нашем знакомстве владыке Елевферию, как Вашему духовному отцу, и Вашей маме.

Ни владыка, ни Ваша мама не знают меня совершенно, так же как и я их не знаю лично (хотя знаю несколько душевно, молясь за них часто), и не жду я вреда себе от того, что Вы им рассказали о каком — то за морем, в горах живущем монахе. Что же касается других лиц, то я ничего не имею против, если Вы не скрываете о том, что мы знакомы, но Вы очень хорошо делаете, не посвящая никого более близко в наши отношения.

Вы, быть может, уже видели, что я стараюсь не поддерживать ни с кем переписки и только в крайнем случае, чтобы не обидеть человека, отвечаю на письма, и то уклончиво, и это не потому, что я их не люблю или не уважаю, но (Вы сами это знаете) потому, что нельзя иначе монаху жить, как только удалившись по возможности дальше от не необходимых, чтобы не сказать излишних, знакомств и связей…

В частности П. Фидлер; я знал его, когда он еще не был православным; мы при встречах беседовали с ним излишне свободно о многих предметах веры, но я никогда не склонял его переходить в Православие, хотя он почему — то приписывает мне некоторую роль в деле его перехода (главным образом молитву), о чем и писал мне сюда на Афон. То письмо, которое он Вам показывал, было единственным моим к нему посланием, написанным, кстати, потому только, что уже неудобным было после нескольких писем от него не ответить на его просьбу о книгах. Удивляюсь, что он хранит это письмо. Дело в том, что он тайн моей души не знает, как и все другие там, поэтому прошу Вас, не говорите обо мне ни ему, ни другим, хотя бы они были моими друзьями. Думаю, что он, как и многие другие, строит обо мне какие — то свои догадки, не больше. Так, в 1927 году сюда приезжал г. К., с намерением убедить отца Василия и меня возвратиться во Францию, причем он очень откровенно высказал предположения парижан (русских) о причинах моего бегства на Афон, находил их неуважительными, обещал все «устроить» и даже материально брал на себя заботы обо мне, лишь бы только я вернулся в Париж.

О Ваших новых знакомствах с русскими скажу, что я вообще — то очень приветствую это, но только хочу Вас предупредить (хотя и думаю, что это предупреждение для Вас излишне), чтобы Вы при обращении с ними остерегались свободной, бесстрашной беседы о духовной жизни. Для души великая потеря бывает всегда следствием бесстрашной беседы о чем-либо Божественном. Признаком пользы от беседы с кем — либо является или страх Божий, или покаянные чувства, смирение, память смертная, или, наконец, любовь Божия, умиление^[212].

Повторить хочу, чтобы Вы постарались стяжать себе навык при всякой беседе с людьми молиться Богу мысленно (если возможно, в сердце) о вразумлении, что сказать, как себя вести. И вот Вам задача — понаблюдайте непременно за тем, как изменяется сердечное чувство и затем мысль и слова, когда Вы, прежде чем высказать готовое уже сорваться слово или мысль, помолитесь Богу о вразумлении, обращаясь, если умеете, вниманием ума к сердцу. Свои наблюдения опишите мне (если найдете это не лишним для себя), а я в свою очередь поделюсь с Вами, чему Господь чрез рабов Своих научил и меня, скотоподобного. С деланием этим не торопитесь, лучше побольше внимания уделите ему^[213].

[…] Быть может, Господь Вас приведет к встречам, которые, на мой взгляд, будут много полезнее для Вас. Те исключительно благоприятные для духовной жизни условия, в которых находятся в настоящее время русские молодые люди, а именно: (почти) нищета, изгнание, унижения, (почти) бесправие, необеспеченность и проч., с одной стороны, с другой — возможность лично близко познакомиться с достижениями культуры Запада, — следствием своим имеют то, что некоторые из них за перенесенные скорби и страдания, за веру в Бога получили обильную благодать; некоторые из них, не только по чувству сердечному — душевному, но и вследствие серьезного, вдумчивого, разумного убеждения, познали, что наука и вся современная культура вообще в жизни человеческой должна занимать второстепенное, служебно — подчиненное место; благодаря этому они в известной мере преодолели уже то искушение, которое для всего мира с каждым годом становится все более и более сильным и которое по существу несколько подобно второму искушению Господа сатаною в пустыне^[214].

Простите меня, быть может, все это излишне, но здесь я хочу сказать немного и о том, что в настоящее время значительная часть христианского мира склоняется к принятию одной из опаснейших ересей, которая состоит в том, что якобы нет в настоящее время ни одной Церкви, которая в полноте сохранила истину учения Христова, в полноте обладает ведением тайны святой благодатной жизни христианской в отношении нравственно — аскетическом, что многие из Церквей, именуемых Христовыми, — имеют равную благодать, и поэтому должно произойти соединение Церквей на какой — то общей всем им программе. Один из самых частых вопросов, с которым приходится встречаться, — это вопрос о том, кто спасется и кто не спасется. Обычно эти люди думают, что спасется не только православный (по учению Православной Церкви) или не только католик (по учению Католической Церкви), но и все вообще добродетельные люди, верующие во Христа. Это мнение от протестантов перешло и к верующим других Церквей; есть многие среди православных, держащихся этого мнения. Некоторые думают, что ни за одною из существующих ныне Церквей нельзя признать полноту ведения и благодати, так как каждая из них в той или иной мере уклонилась от истины; что они (сии мудрецы) только теперь «на конец веков» постигли вполне дух учения Христова, а что до сих пор весь христианский мир в течение стольких веков заблуждался; что теперь пришло время, когда нужно соединить все расколовшиеся части во единую соборную и апостольскую Церковь, — которая будет вполне истинствовать во всех отношениях, если при этом соединении будет принято только то, что является общим всем Церквам. Некоторые, что еще хуже, помышляют в сердцах своих о каком — то особо высоком мистическом сверхцерковном понимании христианской религии, которое … — не буду обо всем этом говорить. Для того только уклонился в эту беседу, чтобы сказать Вам, что мне так хочется (и Богу молюсь об этом), чтобы Вы не прельстились этим всем, но твердо в сердце и уме убеждены были в том, что существует на земле та одна единая истинная Церковь, которую основал Господь, что Церковь эта хранит неповрежденным учение Христово, что она во всей своей совокупности (а не в отдельных членах своих) обладает полнотою ведения и благодати и непогрешима. Что то, что некоторым кажется неполнотою в учении, есть не иное что, как еще остающаяся возможность научной разработки неисчерпаемого бесконечного богатства ее, что, однако, нисколько не противоречит сказанному выше об обладании полнотою ведения. Выраженное на Вселенских Соборах в окончательной форме учение Церкви не может быть подвергнуто никаким изменениям, всякая дальнейшая работа ученая должна обязательно согласоваться с тем, что уже дано в Божественном откровении и учении Церкви Соборной Вселенской. Так же и в отношении благодати; полноту благодати может иметь только одна — единая Церковь, все же другие имеют благодать за веру во Христа, но не в полноте. Можно верить и в то, что даже в наше время есть люди, которые по благодати Святого Духа равны древним великим святым (говорю это в связи с тем, что мне приходилось слышать о некоторых людях в России), ибо «Христос днесь и во веки Тойже»^[215]. Все это истина. Если кто отойдет от этой веры, тот не устоит.

О Вашей маме. Часто молюсь за нее; не знаю я совершенно, какую душевную борьбу и какие скорби она переживает, но знаю (по молитве), что она действительно страдает. Хочется за нее молиться; как обычно любит душа молиться за всякого, кто скорбит. Ваша сестра дальше от нас по духу, и молюсь за нее только потому, что умом помню о ней; брат же Ваш, иже в Китае, далек от нас не только телесно. Вы хорошо сделали, что убедили Вашу маму не ехать в Китай; я с самого получения от Вас известия о ее намерении туда ехать беспокоился и боялся.

Относительно приглашения Вас в Англию на пастырское служение молодой лондонской Церкви; говорил я об этом с отцом Василием. Он рассказал мне содержание письма господина Шелли, — рассказал мне и вообще о лондонской Церкви. Впрочем, осведомленность его не так уж велика в этом отношении. Знаете ли что (я, конечно, говорю это не в форме решения, которое, несомненно, принадлежит владыке Елевферию) — ничего плохого или опасного для Вашей души не вижу в этом. Вы стремитесь душою только к одному — стяжать благодать Святого Духа, «и больше ничего». Дай Господи, чтобы и впредь это желание сердца Вашего сохранялось неизменным и даже возрастало бы; но ведь мы получаем благодать не за подвиги — безмолвие, пост, молитва и прочее, а главным образом за исполнение воли Божией. Спросил я однажды владыку Вениамина, когда был еще в Сергиевском Подворье в Париже: «Владыко, что лучше — молчать или говорить?» — и владыка мудро ответил: «Лучше то, что согласно с волей Божией. Если Господь хочет, чтобы ты говорил, то за слово получишь благодать; если же Господь хочет, чтобы ты молчал, то за молчание даст Он тебе благодать; и наоборот, если Господь хочет, чтобы ты говорил, а ты будешь безмолвствовать, то туне трудиться будешь, ничего не получишь». Бойтесь преткновений с женщинами. Особенно это твердо поимейте в виду в Лондоне. Но об этом в свое время.

Теперь же, по моему мнению, не нужно уклоняться совершенно от переписки с лондонцами; лучше даже, если Вы сообщите господину Шелли о получении его письма. Скажите ему, что Вы сами не решаете этого вопроса, что решение его принадлежит другим. Это избавит Вас от всякого помысла, сомнения или возношения. Когда же будете в Лондоне, то непременно помогите им^[216]. Вы правы в своем предположении о том, что «англичане православные не очень — то глубоко смотрят на Православие», но это не должно быть поводом для уклонения от подвига послужить им. Но обо всем этом речь еще, возможно, будем вести в свое время, — если, конечно, владыка Елевферий склонится к решению предложить Вам поехать туда. Я ничего окончательно не говорю по этому поводу, потому что не знаю определенно Божией воли. Говорю по человеческому рассуждению, то есть от своего ума.

Посылаю Вам вместе с этим письмом письма старца отца Силуана. Немного скажу о нем. С первых дней моего прихода в монастырь душа моя благоговела пред ним больше, чем пред кем бы то ни было другим из людей, которых я знал, с которыми встречался. Душа моя всегда как-то особенно смирялась в его присутствии^[217]. Много раз Господь привел меня встречать его, а иногда и беседовать с ним, когда лицо его сияло неизъяснимым светом и красотой^[218]. Приходилось мне видеть и других монахов в таком состоянии, когда лица их казались ангелоподобными (но это не часто, иногда при причащении больных, при постриге в схиму), — однако никогда не видел я подобных сему простецу. Знаю, что он день и ночь пребывает в молитве; ему Господь даровал такую благодать, что он и в присутствии людей не прерывает молитвы, то есть они ему не очень — то мешают, а по любви своей к людям — он даже любообщительный, во всяком случае не тяготится общением с людьми, чем отличается от других подвижников, которые для пребывания в молитве нуждаются в безмолвной обстановке и уединении.