Подвиги бригадира Жерара. Приключения бригадира Жерара (сборник)

Наконец мы прибыли на место, где тропа огибала гребень холма и спускалась вниз между высоких сосен в долину, ведущую на юг. Я не сомневался, что в мирное время разбойники занимались контрабандой. По этим секретным тропам они проникали в Португалию. На тропе оставили отпечатки копыт мулы. Там, где ручей пересекал тропу, я, к своему удивлению, увидел следы копыт крупного коня. Все стало ясно, когда мы вошли в еловую рощу и я увидел лошадь, привязанную к поваленному дереву. Я едва скользнул по ней взглядом, как узнал белую отметину на черной ноге. Именно эту лошадь я умолял дать мне сегодня утром.

Что же произошло с интендантом Видалем? Возможно ли, чтоб еще один француз оказался в столь опасной ситуации, что и я? Не успела эта мысль пронестись у меня в голове, как мои похитители остановились. Один из них криком подал особый сигнал. Ему ответили из-за колючих кустов, обрамлявших вершину утеса. Секунду спустя десять-двенадцать вооруженных людей выбежали нам навстречу. Разбойники радостно приветствовали друг друга. Вновь прибывшие окружили священника с возгласами сочувствия и симпатии. Повернувшись ко мне, они обнажили кинжалы и завопили, выражая свою ненависть и злобу. Их жесты были настолько яростны, что я подумал: вот пришел мой конец. Я уже приготовился встретить смерть достойно, как один из них отдал какой-то приказ, и меня поволокли через поляну к кустам, откуда появилась новая банда. Узкая тропа вела через кусты в глубокий грот на противоположной стороне утеса. Солнце клонилось к закату. В пещере было бы совсем темно, если б не пара факелов, горевших с двух сторон. Между ними стоял грубый стол, за которым сидел человек. По тому, как остальные разбойники обращались к нему, я понял, что оказался лицом к лицу с печально известным главарем шайки Эль-Кучильо.

Раненного мной разбойника занесли в пещеру и посадили на бочонок. Его ноги по-прежнему беспомощно болтались, а глаза при взгляде на меня горели ненавистью. Из обрывков разговора между ним и главарем я понял, что это второй человек в банде. Его обязанности заключались в том, чтобы завлекать в ловушку доверчивых путников вроде меня. Когда я подумал о том, сколько бравых офицеров погибло по вине этого чудовищного лицемера, то испытал огромное удовольствие от того, что положил конец его злодеяниям. Хотя я опасался, что за подвиг придется заплатить жизнью, которая так нужна и императору, и армии!

Раненый, которого поддерживали на бочке товарищи, по-испански излагал, что с ним приключилось. Несколько негодяев удерживали меня перед столом, за которым сидел главарь. У меня появилась прекрасная возможность рассмотреть его. Я редко видел человека, который настолько бы отличался от того, каким его описывала молва. Особенно если речь идет о человеке, имя которого стало нарицательным даже в этих печально известных жестокостью местах. Его лицо было скуластым, широким и добродушным, с румяными щеками и аккуратным пушком вместо бакенбардов. Пушок на щеках придавал ему сходство с бакалейщиком с улицы Сент-Антуан. На нем не было, как у других, ни яркого шарфа, ни сверкающих пистолетов и кинжалов. Напротив, его добротный суконный сюртук был одеждой респектабельного отца семейства. И только коричневые кожаные краги выдали в нем горца. Его вещи соответствовали внешности: табакерка на столе, большая книга в коричневом переплете, напоминающая гроссбух. Книги также стояли на доске, которую подпирали два бочонка. То тут то там валялись листы бумаги, некоторые – даже с обрывками стихов.

Все это я рассмотрел, пока он, развалившись на стуле, слушал, что сообщал ему заместитель. После этого он приказал вынести покалеченного бандита, а я под охраной разбойников ожидал дальнейших событий. Он взял перо и стал в задумчивости хлопать им себя по лбу, шевелил губами и посматривал на потолок.

– Думаю, – наконец сказал он на превосходном французском, – что вы не сможете подсказать рифму к слову «коилья».

Я ответил, что слишком слабо знаю испанский, чтобы помочь ему.

– Испанский – богатый язык, – сказал он, – но тяжелее поддается рифмовке, чем немецкий или английский. Поэтому наши лучшие поэты писали белым стихом. Только используя эту форму, можно достичь настоящих высот. Но боюсь, что поэзия выходит за рамки понимания простого гусара.

Я хотел было ответить, что никакой партизан не сравнится с кавалеристом, но он не стал слушать меня, а снова склонился над своими стихами. В конце концов он отшвырнул перо с возгласом удовлетворения и продекламировал несколько строк, которые вызвали одобрительные возгласы у толпившихся в пещере разбойников. Широкое лицо главаря вспыхнуло, словно лицо юной девушки, получившей первый комплимент.

– Кажется, критикам понравился мой опус, – сказал он. – Долгими вечерами мы развлекаемся тем, что поем друг другу баллады. У меня есть небольшие способности к сочинительству стихов, и я надеюсь, что мои усилия не пропадут даром: я увижу свои стихи изданными, а имя напечатанным на титульном листе. Но нам следует вернуться к делу. Могу я узнать ваше имя?

– Этьен Жерар.

– Звание?

– Полковник.

– Часть?

– Третий конфланский гусарский полк.

– Вы слишком молоды для полковника.

– Моя карьера богата событиями.

– Увы, ваша участь от этого станет печальнее, – произнес он с мягкой улыбкой.

Я промолчал, лишь взглядом показав, что готов к самому худшему.

– Кстати, рад сообщить, что мы уже имели дело с вашими сослуживцами, – сказал он, перелистывая страницы коричневого гроссбуха. – Мы пытаемся вести учет происшествий. Вот запись от двадцать четвертого июня. Вы знакомы с молодым офицером по имени Субирон – высоким, худощавым светловолосым юношей?

– Конечно.

– Запись гласит, что мы похоронили его в тот день.

– Бедняга! – воскликнул я. – А как он умер?

– Мы похоронили его.

– Но перед тем как похоронить?

– Вы не поняли меня, полковник. Он не был мертв, когда мы его хоронили.

– Вы похоронили его живым?

Секунду я стоял неподвижно. Я был настолько ошеломлен, что не мог пошевелиться. Затем бросился на негодяя, который продолжал сидеть в кресле с безмятежной улыбкой. Я бы вырвал ему глотку, если бы трое разбойников не оторвали меня от него. Снова и снова я бросался на него, разбрасывая насевших на меня бандитов, но мне так ничего и не удалось. В конце концов бандиты, разорвав мой китель, оттащили меня с окровавленными запястьями в угол и связали прочными веревками руки и ноги.

– Ты, трусливая собака! – закричал я. – Если мне доведется взять в руки саблю, я научу тебя, как обращаться с моими ребятами! Ты поймешь, кровожадное животное, что у императора длинные руки, а ты хотя и спрятался здесь, как крыса в норе, не уйдешь от возмездия! Придет время, и ты со своими паразитами получишь по заслугам!

Клянусь честью, я знаю, что и как сказать при случае. Все ругательства, каким я научился за четырнадцать кампаний, я вылил на его голову. Но он сидел тихо, теребил кончик пера и не обращал на меня никакого внимания. Его глаза смотрели в одну точку, как будто он обдумывал идею очередного стихотворного опуса. Тогда мне пришло в голову, как я могу посильнее задеть его!

– Чертово отродье! – кричал я. – Ты думаешь, что находишься в безопасности, но твоя жизнь будет столь же коротка, как твои идиотские стишки. Только Господь знает, что может быть короче!

Вы бы видели его после того, как я произнес эту фразу. Этот низкий монстр, который сеял смерть и муки, как крестьянин пшеницу, имел лишь одну слабую точку, и мне удалось задеть ее. Его лицо стало мертвенно бледным, а буржуазный пушок на щеках ощетинился и задрожал от злости.

– Отлично, полковник. Вы сказали более чем достаточно! – воскликнул он хриплым голосом. – Вы хвастались своей выдающейся карьерой. Обещаю, что вас ждет выдающееся ее завершение. Полковника Этьена Жерара из Третьего гусарского ожидает особая казнь.