Поединок со смертью

Мне стало не по себе. Мне стало жутко от этих слов. Страшных, холодных, злых слов.

— Бог не любит людей. Это неправда и еще одна глупость в бесконечном числе прочих человеческих глупостей. Он запретил им вкушать от Древа Познания. Они нравились ему бессмысленными, неразумными, послушными зверюшками. Эдакими «овощами», которые только и могут, что тупо улыбаться и таращиться на своего Бога. Бог не хочет ни нашей свободы, ни нашей разумности. Он хочет видеть нас покорными, «рабами божьими». Не хочет и не видит, потому что люди именно такие — трепещущие пред всемогуществом и силой рока, лишенные благородства, низкие, тщедушные существа. Он хочет нашего послушания и имеет его, потому что у труса нет воли, нет свободы, нет…

Человек по ту сторону экрана вдруг замолчал. До этой секунды он говорил, нагнетая пафос и силу своей речи. Говорил так, словно перед ним тысячи, сотни тысяч людей. Он обращался не к нам, а ко всему человечеству в нашем лице! Но вдруг запнулся.

* * *

— Что-то я отвлекся , — сказал вдруг человек, которого мы видели на экране. — Так ведь можно и потерять ваше драгоценное внимание… — с наигранным беспокойством пробормотал он, и его мертвые глаза блеснули. — Вам станет скучно, и вы меня выключите. Нет, этого допустить нельзя. Перейду к делу. Да, не удивляйтесь, у меня ведь есть до вас дело… Впрочем, нет, вы меня не интересуете — ни этот ваш функционер астральных академий, ни горе-писатель из Мексики, ни умник с психологическим образованием. Меня интересуешь ты, Данила. Ты ведь уже понял это, да?

Мы трое — я, Гапген и Андрей — инстинктивно повернулись к Даниле. Он был бледен, сосредоточен, напряжен словно сжатая стальная пружина и не мигая смотрел на экран.

— Данила, я — это ты , — сказал незнакомец.

У меня помутилось сознание, и я чуть не упал со своего кресла. На мгновение мне показалось, что это действительно так. Что мой самый близкий друг — Данила, тот, кто роднее мне, чем брат по крови, и этот страшный, неприятный человек — там, на экране, — одно лицо. Я оцепенел.

— Да, Данила. Мы с тобой одно и то же лицо , — продолжало глядевшее на нас чудовище. — У нас с тобой все было одинаково. Одинаково бессмысленное детство, о котором даже не хочется вспоминать. Одинаково пустая юность, которая прошла как страшный сон, пролетела, закончилась, и ее не жалко. Одинаково никчемные родители. Все одинаково. И ты, и я — мы оба — были в армии. Ты, правда, в Чечне, а я просто в армии. Но иногда, чтобы попасть на войну, вовсе не обязательно находиться в районе боевых действий. Ты видел смерть, и я видел смерть. Ты убивал, и я убивал. Все одинаково. У нас с тобой была одинаковая жизнь, словно под копирку. Одинаковые мысли, надежды, друзья-собутыльники, наркотики. Одинаковые женщины, которые ушли из наших жизней, а мы перекрестились. Все одинаково, Данила. Все. В одном разница…

Человек на экране встал и подошел к окну. Там, на его улице, было темно, светились огни многоэтажек. Стоя к нам спиной, он весь превратился в силуэт на фоне этого мерцающего искусственными огнями мира.

— Тебе дали все, Данила, а мне не дали ничего , — медленно произнес незнакомец. — Все пропитано ложью. И я ненавижу тебя. Данила, и я ненавижу весь этот мир. Если бы я мог уничтожить его, я бы сделал это. Сделал не раздумывая. Но я не могу. И когда я понял, что бессилен, когда понял, что ничего нельзя изменить, что одним дается, а другим — нет, я решил позволить этому миру уничтожить себя. Да, я хочу, чтобы на его руках была моя кровь. Я хочу уличить его. Это моя воля, мое свидетельство. Я выступаю на стороне обвинения! Ты выступаешь на стороне защиты. Принимаешь вызов. Данила?! Да или нет?!

У меня перехватило дыхание. Я уже ничего не понимал, только слышал этот голос — страшный, словно загробный: «Я хочу, чтобы на его руках была моя кровь. Я хочу уличить его. Это моя воля, мое свидетельство. Я выступаю на стороне обвинения! Ты выступаешь на стороне защиты. Принимаешь вызов, Данила?!»

— И только ты один. Слышишь? Только ты один! — проскрежетал незнакомец, подходя к экрану.

Экран моргнул и пошел длинными, продольными серыми полосами.

— Ну, я поехал… — вставая, сказал Данила.

— Куда?! — еле вымолвил я. — К нему ?..

— Нет, нельзя. Возможно, это не он. Не четвертый Всадник, — запротестовал Гаптен. — Мало ли…

— Я поехал, — коротко ответил Данила, потом секунду раздумывал, глядя на экран, и добавил: — Убьет себя. Убьет… Нельзя.

— Но о чем с ним говорить?.. — засуетился я, понимая, что сейчас более всего на свете не хочу отпускать Данилу на встречу с этим человеком. — Что он вообще имеет в виду? «Я — это ты. Ты — это я. Одно лицо»… Глупость какая-то!

Воцарилась гробовая тишина.

— Он имеет в виду, — тихо, отчетливо проговорил Андрей, — что к Даниле в жизнь пришло чудо, а к нему — нет. Хотя ему, — Андрей взглядом показал на экран, — кажется, что он того заслуживает. Вот и вся его воля …

«И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри.

И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом, и голодом, и мором, и зверями земными».

Откровение святого

Иоанна Богослова,

6:7,8

Пролог

Пятнадцать столетий минуло с того дня, как Спаситель покинул землю. Мир погрузился во мрак. Мор, нищета, голод, болезни. Люди подавлены и угнетены. Вся их жизнь — бесконечное, лишенное смысла страдание.

«Боже! Боже! Уповаем на Тебя! Спаси и сохрани, Господи! Яви чудо!» — шепчут губы молящихся. Но и чудо теперь под запретом. А земля озарена кострами святой инквизиции.

Может ли Христос взирать спокойно на эти слезы, стоя по ту сторону мира? Может ли Он быть равнодушным к горю своих детей? Нет. Любовь не позволила Ему быть безучастным. И Он пришел, не дожидаясь объявленного срока.

Люди смотрят на Него, явившегося в человеческом облике, и не могут оторвать глаз, и не могут поверить своему счастью. Они стремятся и льнут к Нему, прикасаются к полам одежды Его и целуют землю, по которой идет Он.

Дети бросают перед Ним цветы и поют: «Осанна! Осанна!»

— Это Он! Это никто как Он ! — кричат люди.

А Он проходит среди них молча, с тихой улыбкой бесконечного сострадания, и солнце любви горит в Его сердце. Он простирает руки — и больные излечиваются, и уродливые преображаются, и несчастные обретают счастье.

— Это Он! Это никто как Он! — кричат и кричат люди.

Но вот Он видит траурную процессию на пороге храма. В белом маленьком гробике семилетняя девочка…

— Если это Ты, то воскреси дитя мое! — восклицает обезумевшая от горя мать и падает Ему в ноги.